Александр Сытин - Контрабандисты Тянь-Шаня

Голос умолк. Струны зарокотали грозный и буйный танец победы. С этой песней когда-то всадники неслись вихрем на неприятельский строй. На секунду струны замолкли и снова настойчиво и монотонно забили, как будто звали к конному бою. Потом раздалось несколько быстрых аккордов и музыка оборвалась. Слушатели были возбуждены. Оса заговорил. Он старался приказывать тихо и деловито, не желая поддаваться впечатлению музыки, но сам не мог овладеть своим голосом.

— По коням! — приказал он.

Пять человек подошли к лошадям, кроме него. Вдруг Оса услышал брань. Алы ругал Джанмурчи, и слышно было, как несколько раз подряд ударил его плетью.

— Что такое? — спросил Оса, останавливая коня. — Что он тебе сказал.

— Так, он говорит разные неинтересные слова, — отвечал по-русски проводник.

Потом, помолчав, продолжал на своем языке:

— Я хотел ехать вперед, чтобы арык был жив, но он меня крепко побил камчой.

Джанмурчи не договорил и опасливо осадил коня. Алы проехал вперед и стал рядом с Кондратием. Медленным шагом тронулись кони вниз по крутой тропе, беззвучно ступая обмотанными копытами. Сзади бесшумно шли пешие и несли пулемет. На середине спуска тропа стала шире, и стали слышны топот внизу и глухая отрывистая речь. Оса ударил шпорами коня и понесся сломя голову во весь опор вниз по камням.

— Галл-а-ла, — закричали наперебой внизу, и град выстрелов посыпался на тропу.

— Га-а! Рубай!

Пограничники оттеснили толпу и дали место пулеметчику. Огненным кнутом захлестал пулемет. Сразу стало просторно. Цепь рассыпалась. Рассеянные выстрелы винтовок засверкали в темноте, Через несколько минут пограничники дорвались до своих коней.

— Уходят, уходят, уйдут за перевал! — раздались крики, полные отчаяния.

Тридцать всадников в темноте гнались, не видя земли под ногами. Разрозненный залп двухсот винтовок громыхнул им навстречу.

— По верху пошло, рубай! — яростным воплем раздалось в ответ.

Настигнутые контрабандисты приняли бой. Глухие удары, выстрелы в упор, топот коней, дикие выкрики и вопли раненых несколько секунд наполняли темноту. Потом стало тихо. Раздались выкрики:

— Пощады!

Кого-то вязали, кто-то еще пытался сопротивляться, и иногда в темноте слышалось проклятие и потом удар или выстрел, за которым следовал звук падения тела или стон. Потом окончательно все стихло. Люди галдели, бранились, стонали. Но после грохота выстрелов казалось, что они говорят вполголоса, Разожгли костер. Выслали караул для охраны опия и подсчитали потери. Трое были ранены и двое убиты. При дымном свете костра, сложенного из остатков крыши, поблескивал пулемет. Ловила брошенных коней, ломали о камни винтовки задержанных, а у самого костра, где сидел Алы, как боевые бубны, били аккорды струн, и еще долго, пока не взошла луна, лилась свободная песня, и опять грозный, мерный топот конницы слышался в неукротимом напеве:

Впереди толпой ехали задержанные. За ними двигались пограничники. Позади всех ехал Саламатин. На длинной веревке была привязана вьючная лошадь. По бокам у нее мотались два длинных серых тюка. Они качали из стороны в сторону тощую лошаденку, Это были трупы погибших красноармейцев. Оса не хотел хоронить их в этой долине. Зеленые мухи, которые обычно не бывают на этой высоте, звенели роем. Иногда сзади дул легкий ветерок. Лошаденка храпела под своим страшным грузом и мотала головой. Легкий тошнотворный трупный запах пробивался из серых тюков.

Саламатин вспомнил о письмах, которые были в карманах мертвецов. Письма с Украины не давали ему покоя. Он не имел своей семьи и никогда не получал писем. Теперь ему почему-то казалось, что он везет страшный подарок в дом людей, которых он хорошо знал.

Обычно все старые пограничники читали свои письма Саламатину, и он до того к этому привык, что, если не писали подолгу, беспокоился. В душе Саламатина письма товарищей создали целый особый мир. Он представлял себе Украину в виде белых мазанок под соломенной крышей, утопающих в вишневых садах, и добродушных украинцев с широкополыми соломенными брылями на головах.

За невысоким перевалом открывалась глубокая долина. Туман клубился, пронизанный золотыми лучами солнца. Саламатин закурил, чтобы перебить трупный смрад.

Незаметно для себя он отстал. Никого близко не было. Горе взяло его за горло, и, не заметив сам, он запел на слова с одного романса:

Потом он почувствовал на глазах слезы.

— Н-но, проклятая! — закричал он на лошадь, оборвав песню, и погнал вперед.

Тюки снова замотались, качаясь вверх и вниз, и мухи зазвенели. Впереди вдруг остановились, и Саламатин сразу нагнал своих. Здесь земля была мягкая; можно было выкопать глубокую могилу, и Кондратий приказал остановиться. С недовольным и хмурым видом он курил, рассматривая карту, и советовался с Будаем.

— Ведь их двести восемьдесят человек. Куда мне, к черту, их девать? Они в один день сожрут все консервы.

— Можно резать их лошадей и кормить кониной, — сказал Будай.

— Нельзя, — отвечал Оса, — я их видел. Их сейчас перестреляют. У них сап. Ты ведь знаешь.

Оба умолкли. Около утесов загремели выстрелы, Саламатин исполнял обязанности ветеринара. Вдруг, раздвигая толпу всадников, приблизились Джанмурчи и Алы. С ними был какой-то незнакомый человек в темных очках. Предстояли похороны убитых, и потому юноша старался быть сдержанным и строгим, но улыбка и радость сияли на его оливковом круглом лице.

— В чем дело? — спросил Оса, нахмурив брови.

— Он говорит, что это его дядя, — сказал Джанмурчи, показывая на человека в очках. — От Джантая приехал. По юртам пошел слух, что вы едете. Джантай навстречу едет, а его вперед послал.

Оса оглядел новоприбывшего. Он хорошо знал цену черным очкам. Джанмурчи, угадывая его мысль, сказал вслух:

— У него от снега глаза болят. Прямо по горам пять суток ехал, двух коней загнал.

Он что-то сказал гостю. Тот снял очки, угодливо задрал загорелое острое лицо и залился отвратительным воркующим смехом. Большой кадык двигался на его хулой шее. Он жмурил гноящиеся белым гноем глаза и все продолжал смеяться.

— Чего он смеется? — спросил Оса.

— Очень рад, что тебя увидел, — отвечал Джанмурчи и, повернувшись в седле, добавил Кондратию на ухо: — Это слуга Джантая. Не подавай ему руки. Он человек без сердца.

— А рожа-то какая, тьфу! — откровенно сказал Оса и, повернувшись с конем, поехал к могиле.

— Э, да это Кучь-Качь — Черный баклан, — сказал кто-то из пограничников, и все. заговорили наперебой, обступив гостя.

— Ну да, в прошлом году из тюрьмы убежал.

Он у Джантая палач, — прибавил кто-то.

Но поднявшийся говор оборвала команда:

— Слеза-ай!

Пограничники бросили повода коноводам и пошли отдать последний долг товарищам. Алы отвел в сторону джигита Джантая.

— Кучь-Качь, — сказал он, — где отец?

— В половине дня пути отсюда. Он пришел со всеми юртами. Уже два месяца он идет навстречу командиру.

— Поезжай, скажи, что мы идем, — сказал Алы. — Если, будет плохое мясо, мало кумысу или плохие юрты для наших гостей, позор падет на наш род. Если ты не успеешь или забудешь, знаешь, что Джантай сделает с тобой?

Кучь-Качь не стал слушать дальше. Он приложил руку к сердцу, прыгнул в седло и как тень исчез за утесом.

Над свежей могилой прогремели традиционные залпы. Раздалась торопливая команда, и. не оглядываясь, полным ходом, с задержанными впереди, пограничники тронулись в галоп.

— Н-но, проклятая, легко идешь?! — закричал Саламатин, волоча в поводу свободную лошадь.

Желтая пыль глины клубилась под ногами всадников. начавшийся ветер стлал ее к земле, и далеко позади она подымалась, и расплывалась в облако. При каждом ударе копыта земля от ветра как будто дымилась желтым дымом. Неожиданно открылся обрыв. Внизу была река. Крутыми зигзагами всадники стали спускаться по откосу.

— Затанцювал, — недовольно сказал кто-то, сдерживая бившегося коня.

— А ты сыграй ему на губах, — насмешливо сказал снизу другой всадник, поднимая голову вверх.

Первый висел у него над головой и ежеминутно мог сорваться.

— Та я ж не пьяный, — недовольно отвечал верхний.

Бурная река грохотала, сбивая пену у прибрежных камней. Всадники торопливо спустились к воде. Несколько человек бросились в реку. Их понесло и завертело.