— Скажите, профессор — спросил я, — вы нисколько не сомневаетесь в возможности…
— В какой возможности?
— В возможности взорвать Земной Шар?
Я впервые выговорил эту страшную фразу. Мы никогда с профессором еще не произносили ее. Между нами был заключен безмолвный договор — умалчивать о самом главном. И только теперь, когда это самое главное стояло перед нами во всей неотразимости, я решился, наконец, заговорить о нем.
— Вы спрашиваете, не сомневаюсь ли я! — воскликнул профессор, внезапно повернув ко мне свое разгоряченное лицо. — Можно ли сомневаться в очевидном? Какой глупец посмеет оспаривать, что квадратный корень из шестнадцати — четыре! Увы, математика не оставляет места сомнениям.
— Но, профессор, геология не математика. Взорвать мироздание труднее, чем вызубрить таблицу умножения.
— Вы правы, Ипполит. Геология пока еще не математика. Ей далеко до математической точности и непререкаемости. Наши знания еще слишком не полны. Но и в геологии есть уже части и отделы, которые математически точны. Например, всеми геологами мира считается бесспорно установленным, что третичный период истории Земли был периодом великих катаклизмов и потрясений. Именно в это время погибли все исполинские пресмыкающие, скелеты которых мы порою находим при раскопках. Те растения, которые некогда были украшением и гордостью лесов, стали теперь хилой травкой, прозябающей на наших лугах. В третичный период земная кора морщилась, вздувалась, пузырилась. Именно тогда установились современные очертания материков и океанов, тогда образовались главнейшие горные цепи. Изменился весь облик Земли. И вот, теперь ключ от новых таких же изменений в руках у подловатого ничтожества, у парикмахерского отродья, у пронырливого шарлатана, у плешивого…
— Не горячитесь, профессор, — сказал я, — а расскажите мне все толком. Вы уверены, что Шмербиус может по своему желанию вызвать эпоху катастроф?
— Уверен, конечно, уверен. Здесь все дело в вулканах. Наука до сих пор почти ничего о вулканах не знает. Неизвестно даже, существует ли огненно-жидкое ядро Земли. Я, лично, представляю его себе твердым и холодным. О вулканической деятельности мы только одно знаем бесспорно: все действующие вулканы расположены на морских берегах. Вода порождает все — даже огонь, ее злейший враг, созидается ею. Этна лежит на острове Сицилия, Гекла и Катла — на острове Исландия, Фуджи-Яма и Асама — на Японских островах, Майон и Бабуйак — на Филиппинских, Урипаранара — на Гебридских, Котонакси, Чимразо и Майпа — на Тихоокеанском побережий Южной Америки, Везувий — на берегу Неаполитанского залива, Килиманджаро — в районе великих африканских озер. Но этих вулканов немного. Большинство находится в центре материков, далеко от воды, и все они давным-давно потухли. А, ведь, в третичный период и потухшие вулканы пылали. Вы понимаете, Ипполит, что я хочу сказать? Следовательно, в то время эти вулканы были тоже соединены с морем.
— Но разве можно снова восстановить эту их связь с водой? — спросил я.
— Ага, вы начинаете уяснять мою мысль! — закричал профессор, размахивая руками. — Почему же нельзя? Может существовать цепь подземных пещер, которые…
— О, профессор! — воскликнул я, — значит эти пещеры, в которых мы…
— Ну, да! Вы совершенно нравы! Эти пещеры, в которых мы с вами провели уже столько времени, некогда служили гигантским водопроводом, соединявшим моря с ныне потухшими вулканами.
— Но, ведь, пещеры эти целы и невредимы. Почему же их не залила морская вода? Почему не действуют материковые вулканы?
— О, в пещерах далеко не так благополучно, как кажется! Где-то существует плотина, преграда, задерживающая воду. Она, может быть, очень тонка и ничтожна. Что, если для того, чтобы разрушить ее, достаточно щепотки динамита?
— Профессор, помните, в той бумаженке из колбасной, так и сказано: „Щепотка динамита — все, что требуется для исполнения моих планов“.
— Ну, вот видите, Ипполит! А вы еще спрашиваете, вполне ли я уверен в том, что он может осуществить свою преступную затею. Да я в этом не сомневаюсь. Ведь, этот пройдоха бывал здесь не раз. Смотрите, как чудно знает он здешний язык. А мамонт, которого мы здесь видели, а хвост, привязанный к грибу платком с его меткой, а паучья пещера откуда ему известны все эти знаки пути? Он уж тут был, все высмотрел, выведал, установил связи с разными здешними высокопоставленными лицами и, убедившись, что в любое мгновение может выполнить свой замысел, поехал на родину попрощаться, погрустить перед смертью, сделал турне по Европе, взял в Варшаве заказ на распространение шпилек, точно назначил дату гибели мира, и только тогда уже, не торопясь, заблаговременно, снова поехал сюда. Как вы думаете, Ипполит, сколько времени тому назад мы покинули земную поверхность?
— Мне трудно ответить вам, профессор. Здесь днем и ночью одинаково темно. Мне кажется, что мы здесь уже не меньше двух недель.
— Нападение бандитов на поезд было двадцать шестого февраля. Четыре дня мы блуждали по лесу в погоне за Авсеенкой. Значит…
— Значит, — вскричал я срывающимся голосом и вскочил на ноги, — значит тридцатое апреля сегодня или, самое позднее, завтра. Значит, пока мы сидим в этой проклятой дыре, он, может быть, крадется к тому заветному месту с динамитом в руках. Значит, каждую секунду можно ожидать взрыва, который мелкой пылью разнесет по небу хрупкую земную оболочку. О чем же вы думаете, профессор? Что вы стоите, как истукан? Взломайте замки, сорвите эту проклятую дверь с петель, мы обязаны сейчас же бежать отсюда, слышите, обязаны!
Мускулы профессорских рук надулись, раздувая рукава пиджака, затылок налился кровью. Его тело напряглось, напружинилось и вдруг, словно гигантское пушечное ядро, рухнуло в дверь!
И тут произошло чудо. Дверь растворилась с удивительной легкостью, словно никогда не была заперта. Профессор не удержался на ногах, и со всего размаха грохнулся на пол. А в раскрытых дверях прозвучал резкий голос:
— Ах, какой вы неосторожный! Вам больно?
Глава семнадцатая. С глазу на глаз
Лицо Шмербиуса было серьезно и немного испуганно. Никогда я еще не видел его таким подавленным, встрепанным. Правый глаз его нервически дергался, совершенно некстати придавая лицу игривое выражение.
— Ну, вот… — сказал он, не зная, с чего начать.
Профессор сидел, широко расставив ноги и молча смотрел в пол.
— Я, может быть, вам мешаю? — спросил Шмербиус.
Профессор не ответил.
— Я могу уйти…
— Нет, сидите, пожалуйста.
Шмербиус переминался с ноги на ногу.
— Сегодня последний день… — продолжал он. — Двадцать девятое апреля…
Профессор поднял голову и взглянул ему в лицо. Я отгадал его мысль. Он подумал, нельзя ли сейчас же, вот в этой камере, одним ударом раз навсегда покончить с этим ужасным преступником. Но за вздрагивающим лицом Шмербиуса он увидел стоявших у входа стражников и чуть-чуть усмехнулся.
— Там наверху в последний раз видят солнце, — с удивительной серьезностью сказал Шмербиус, — мы его уже не увидим никогда. Завтра — смерть.
— А вы что, — испугались? — язвительно спросил профессор.
— Что ж, вы, пожалуй, правы, я испугался. Ведь, и мне вместе с вами умереть придется, — ответил Шмербиус с печальной и ласковой улыбкой в бесцветных глазах. — Все-таки, знаете ли, привычка. Жил-жил столько лет, и вдруг помру… Ага, вы уже понадеялись, профессор, — внезапно вскричал он с искривленным, хитрым и злым лицом. — Нет, нет, скажите, ведь, мелькнула уже в вашей груди надежда, что я испугался и передумал? Ведь, тогда снова все пошло бы по-старому — ваш кабинет, геология, яичница по утрам, сосиски… Ведь, понадеялись, а?
— Нет, не понадеялся, — просто сказал профессор.
Снова молчание. На этот раз профессор первый нарушил его.
— Зачем вы пришли? — спросил он.
— Зачем? Право, и сам не знаю. Морды косоглазые надоели. Захотелось в последний раз повидаться с людьми, поболтать. Все-таки вы мои соотечественники, хе-хе.
Он хотел засмеяться, но поперхнулся, и смех у него не вышел.
— Неужели вам не жалко, Аполлон Григорьевич?
— Жалко? Чего жалко?
— Да солнышка, людей, зверья всякого…
Глаза Шмербиуса засияли.
— Нисколько не жалко! — с жаром заговорил он. — Меня не жалели, и я не пожалею.
— Ну, хорошо, пусть так, но не от всех же вы видели только злое. Что сделали вам деревья, птицы, дети? Они живут и радуются жизни, а вы хотите их всех лишить ее.
— Вот эта их бессмысленная радость и раздражает меня. Как смеют они, беспомощные и беззащитные, радоваться, когда я, умный, талантливый, все знающий и все умеющий, — страдаю? Вот вы говорите: птицы и дети. Вы знаете я люблю музыку. Это моя единственная любовь. С детства я мечтал стать композитором. У меня не было скрипки — я играл на гребешке. Я упивался звуками. Вряд-ли Бетховен когда-нибудь чувствовал то, что чувствовал я. Вся наша семья жила в комнатке за парикмахерской. Целыми днями я бегал из угла в угол, не отнимая гребешка от губ. „Прекрати свой бессмысленный вой, Аполлон, ты разгонишь всех моих клиентов“, — говорил мне отец, отнимал гребешок и драл меня за уши. Но я не унывал. Из бака, в котором кипятили воду для бритья, из пары кастрюль и нескольких жестянок я создал целый оркестр. Оставшись один в комнате, я вооружался кочергой и в бешенстве колотил по этим предметам, вне себя от восторга. Бак разбивался, кастрюли гнулись. Приходил отец и драл меня за уши. Вот почему у меня уши такие.
