— Значит, его ранение... он поправился, значит, тогда?
— Выходит, вылечил его твой Волков.
— А как? Одной рукой? — усмехнулся Олег. — Попробуй одной рукой свои провода чинить!
— Я не доктор... может, и одной рукой он сумел... — нерешительно ответил Скамейкин. И сердито добавил: — А ты-то хорош. «Мы с отцом столько искали!» Надо людей спрашивать! Вот, например, мы с тобой куда пойдем вечером, знаешь? — прищурился Скамейкин.
— Вечером? — Олег вспомнил о маме и ее строгих наказах. — Вечером я не могу! А куда?
— Вот я стал спрашивать людей... в отделе кадров догадался спросить, и мне сказали, что еще жива Жаворонкова, жена Михаила Арсентьевича. К ней и надо сходить. Адрес мне дали... — Скамейкин поглядел на Олега и вдруг сказал с притворным вздохом: — Ты вечером, значит, не можешь, а я сейчас не могу. Слушай, а если ты прямо к ней поедешь, а? Ну, прямо сейчас. А я тебе потом позвоню. Давай, а? Это недалеко. Тут в Гавани. Может, тебе некогда? Я вижу, что тебе некогда...
— Ничего, — быстро сказал Олег. — Подумаешь — некогда! Давай адрес!
Скамейкин вытащил еще один листок.
— Вот... — Он подтолкнул Олега в плечо. — Хороший ты пацан. Брата бы такого... а то у меня одни сеструхи. А ты жилистый, ого какие мышцы!
— Я пошел. Пока. — Олег сорвался с места и побежал к троллейбусу, заглядывая на ходу в листок с адресом.
Проводив его взглядом, Скамейкин взглянул на часы над проходной и пошел в заводоуправление, подумав, что сегодня придется остаться без обеда.
— Як вам, Виктор Викторович, снова. Можно? — сказал Скамейкин, просовывая голову в кабинет главного энергетика.
Виктор Викторович обедал у себя в кабинете.
— Заходи. Кофе тебе налить, Маруся? — спросил главный энергетик. — Не хочешь... напрасно. Ну, что там Кислицын, сын Кислицына?
— Хороший пацан! С таким и в разведку можно!
— Ишь ты! Начитался ты книжечек, я вижу. «В разведку». Но вообще-то... этот Олег нам большую помощь оказал. Мы все эти фамилии проверим, и скоро они нам пригодятся, — главный энергетик поглядел в блокнот, лежащий перед ним на столе. — Помогай-Бо, Соловаров, Багров, Волков... вот скоро будем переиздавать историю завода, и получится целая новая глава!
— Вот это да! А там можно доску сделать мемориальную? И все имена чтобы были? — заспешил Скамейкин.
— Безусловно. Только все надо уточнить. Это я беру на себя.
— Он сейчас и помчался уточнить. Поле-етел! Пятки замелькали!
— Куда?
— Я ему адрес Жаворонковой дал. Может, она что-нибудь помнит.
— Я ее знаю. Она работала у нас до пенсии. Значит, Кислицын к ней помчался? Знаешь, надо ей позвонить и предупредить. Чтобы не напугать бабулю. Ей уж за семьдесят. Сейчас позвоню в отдел кадров, узнаю телефон...
— Тогда скорей, — сказал Скамейкин. — Пацан уже, наверное, по лестнице ее бежит! Такой шустряк... Маруся!
Перед дверью Жаворонковой Олег отдышался, одернул курточку и провел ладонью по вихрам, чтобы не торчали во все стороны. Надо сразу же произвести достойное впечатление, иначе с ним и разговаривать не будут. Никто не обязан делиться воспоминаниями с каждым встречным. Может, лучше сказать, что он выполняет поручение... Но чье? Дворца пионеров! Точно! Надо поздороваться и сразу сказать, как можно солидней: «Я к вам по срочному важному поручению Дворца пионеров. Мне необходимо выяснить»... и так далее.
К его удивлению, почти сразу же после звонка за дверью раздались шаги. Никто не стал спрашивать, кто звонит. Дверь распахнулась — и высокая прямая старуха в светлом домашнем сарафане, сняв очки, оглядев внимательно гостя, сказала громким голосом, как говорят глуховатые люди:
— Ну, что же мы встали, а? Проходи, Олег, проходи... чай я уже поставила.
— Ч... чай п-пп... поставили? — заикаясь, спросил Олег.
— У меня и компот есть. Персиковый. Да проходи же! Какой ты робкий, оказывается...
Жаворонкова усердно потчевала Олега и компотом, и вареньями, потом снова компотом. И пока Олег уничтожал все, рассказывала ему о муже.
— Я была в эвакуации с детьми, а Миша уже в апреле сорок второго приехал к нам. Ему дали два месяца на поправку. Нога-то у него уже и не болела, да только истощен он был ужасно...
— Нога не болела? Совсем?
— Операцию ему хорошо сделали. Он все хвалил этого доктора... забыла фамилию...
— Волков там был, — подсказал Олег. — Только...
— Верно, верно... Волков. Давно уж я письма Миши перечитывала. Волков! Хорошо он ему операцию сделал! Замечательный доктор, Миша все хвалил.
— У Волкова была одна рука. Вторая раненая. Как он мог сделать операцию? — стал допытываться Олег. — Вы не ошибаетесь? Наверное, Волков доставил вашего мужа в госпиталь?
— Нет, нет. В госпиталь он Мишу потом уж устроил, а сперва операцию ему сделал!
— Потом что стало с Волковым, не знаете? — У Олега задрожала рука — и он поставил кружку с компотом на стол, чтобы не разлить. — Куда он делся?
Жаворонкова развела руками. Руки у нее были большие, перекрещенные крупными узловатыми жилами.
— Куда делся... Мишу-то с завода военные увезли в госпиталь, а там он ко мне на поправку в Киров приехал. После уж на фронт отправился. В Берлине и погиб за три дня до победы. А доктор... — Она устало вздохнула.
Больше он не решался задавать вопросы. И так немало узнал сегодня.
— Когда мне с завода позвонили и сказали, что ты придешь, я поинтересовалась зачем. Сейчас я тебе покажу... — Она поднялась и принесла из другой комнаты пачку пожелтевших писем.
— Посмотри, какие письма присылали. Треугольник простой. Один штамп «полевая почта» и все... Только уж ты осторожней.
Она бережно положила письма перед Олегом.
Фронтовые письма! Отец рассказывал, что солдаты писали их в перерыве между боями, выпрашивая друг у друга листок бумаги — какие уж тут конверты! — писали в землянках и в окопах, иногда не успевали и дописать, надо было подниматься в атаку. Еще отец говорил, что часто бывало так: письмо придет к родным в тыл, а солдат, писавший его, уже погиб...
Олегу захотелось почитать эти письма, подержать их в руках, а еще лучше показать бы их отцу! Ведь это письма того самого Жаворонкова, которого, как и отца, спас доктор Волков...
— Пожалуйста, дайте их мне. Я только... я ненадолго возьму. Я с ними буду очень аккуратно обращаться, — стал просить Олег. — Мне очень нужно. Понимаете, я хочу разыскать доктора Волкова.
Покачав головой, она быстро прикрыла треугольники своими большими руками.
— Нет, нет! Никому. До смерти не отдам никому! И не проси, не расстанусь. Нет, нет! Переписать можешь, но только у меня. А из дома уносить не позволю. Будешь переписывать?
— Буду, буду. Конечно!
Жаворонкова дала ему тетрадь и ручку и села рядом за стол, наблюдать.
Олег осторожно стал разворачивать треугольники.
— «Проверено военной цензурой» уже и выцвело, — показала она на штампы. — Ты только поосторожней.
«...Пишу из Восточной Пруссии. Видишь, два года воюю после того случая. Воюю и радуюсь нашим победам, а ведь должен был тогда умереть. Тот подвал теперь страшно и вспомнить, хотя уж столько перевидал... Спас меня мальчишка доктор... тощий он был, тень одна... Свои сухари нам все отдал... рука у него сильно болела. Стонал он во сне, я слышал...»
Дальше Жаворонков писал жене уж совсем о другом, и Олег не стал переписывать. Он пододвинул поближе второй треугольник и сразу нашел нужное:
«Все время вспоминаю то утро, когда наш доктор вдруг разбудил всех и приказал готовиться к операции. Я видел, как он долго рылся в своем сундуке, что-то доставал, но не догадывался, что он готовил инструмент...»
...Жизнь в «санатории доктора Волкова» шла своим чередом.
Тихо потрескивали шашки в печке, горели под потолком коптилки. Старики лежали на своих топчанах совсем тихо. Даже у Багрова не было сил для разговоров. Снова остановилось время — не было тока.
Волков закончил ревизию своего сундука и остался доволен. Молодец Герасим Корсаков — все припас. Крючки, зажимы, пинцеты, скальпели. В специальных банках шовный материал — лигатура. Только оперируй!
Позавчера старик Корсаков, заступаясь за него, сказал дяде Володе:
— Жаворонкову, конечно, нужна операция, но у Волкова одна рука. Одна! Никто в мире не делал операцию одной рукой. Могли бы вы одной рукой винт выточить?
Но дядя Володя, думая, что Волков спит, возразил:
— Потребуется, я и одной рукой выточу. Рук не будет, зубами вцеплюсь. Я вот этот заказ сделаю и помру, может, сразу. Но пока не сделаю... не имею права помереть!
«Надо, так и зубами вцеплюсь...» Волков вспомнил, как Кирпичев голой рукой заворачивал сверло, хотя любой порез для него в этих условиях смертелен. В три руки они тогда все же завернули патрон... В три руки... Волков встал, чтобы подрезать ножницами фитили в коптилках: обгорев, они зачадили, распушив черные едкие шлейфы. Покончив с фитилями, он положил ножницы на место и придирчивыми глазами хирурга оглядел руку, несколько раз сжав и разжав пальцы. Послушная, чуткая рука. Только ногти отросли — так не годится. А вторая? Затекла под бинтами и напоминает о себе лишь зудом. Если бы она была, как эта, Жаворонков бы уже ковылял с палкой! Рука хирурга... чуткий, тонкий инструмент. Дай ей прикоснуться к ране, и она сквозь перчатку уловит и температуру, и состояние раны. Быстрая, точная, решительная рука... но она одна!
