– Почитаешь в дороге, рекомендую.
Я отговорился тем, что прочитал всего Вальтера Скотта.
Я шел но дороге со своим узелком.
Женщины укладывали бордюрные камни. При моем появлении они перестали работать и, опершись кто на лом, кто на лопату, уставились на меня, как родные тети на племянника-сиротку. И Мария Лаврентьевна тоже смотрела на меня, как родная тетя на племянника-сиротку.
Потом она сказала:
– Счастливо тебе доехать, Сережа!
И выражение ее грубого, обветренного лица было точно такое, какое было, когда мы хоронили неизвестного солдата.
– Спасибо, тетя Маша!
Я повернулся и быстро пошел дальше.
Проходя мимо катка, я увидел Маврина. На этот раз у него был здоровенный синяк под глазом.
– Алло, Серега! – Маврин сошел с катка. – Слухай, – сказал он, – в Сибирь едешь?
«Слухай» он говорил, когда изображал из себя моряка-черноморца.
– Еду.
Он порылся в карманах комбинезона, вытащил пачку денег, одни двадцатипятирублевки:
– Вот, ребята собрали.
– Да у меня есть! – закричал я.
– Брезгуешь нами? – спросил Маврин таким тоном и с таким выражением на лице, какие были у него, наверно, когда он затевал в окрестных деревнях свои драки.
– Ну, спасибо! – Я взял деньги.
– Только смотри не пропей! – крикнул мне вдогонку Маврин.
Навстречу мне ехал самосвал. За рулем сидел Юра. Увидев меня, он притормозил. Но я прошел мимо – с Юрой я не разговаривал.
– Сережа!
Я не оглянулся.
Потом я услышал за спиной прерывистое, то спадающее, то нарастающее, гудение мотора, которое он издает, когда машина разворачивается на узкой дороге.
Гудение мотора приближалось. Наконец Юра поравнялся со мной.
– Садись, подвезу.
– Дойдем, – ответил я, не сбавляя шага.
– Будь человеком! – сказал Юра. Он медленно ехал рядом со мной.
Я ему ничего не ответил.
– Ты хочешь, чтобы я извинился? Пожалуйста, я извиняюсь.
Черт с ним! Что бы там ни было, мы жили с ним в одном вагончике, и он давал мне руль.
Я сел в кабину.
До Красноярска я долетел на «ИЛ—18», от Красноярска до Бокарей – на «ИЛ—14».
Порядки на «ИЛ—14» приблизительно как на междугороднем автобусе, даже, наверно, можно остановиться по требованию. Задраили люки, убрали лестницу, вырулили на дорожку, потом лестницу подвезли снова, открыли дверь: какой-то пассажир с женой и ребенком бежал к самолету. Здесь это обычное явление.
На «ИЛ—18» народ был солидный: командированные из Москвы работники министерств, международные делегации; нас кормили обедом, раздавали конфеты «Взлетные» и «Театральные». На «ИЛ—14» ничего не давали, обедом не кормили, места были не нумерованы, и казалось, что половина пассажиров едет без билетов – «зайцами».
Летели бородатые геологи-изыскатели в джинсах и спортивных куртках, с рюкзаками, в кедах, женщины в брюках, загорелые отпускники с юга, колхозники. Два механика втащили даже ящик с мотором, хотя проводница их не пускала. Рядом со мной здоровенный парень в ковбойке держал на коленях большой горшок с цветком – подарок юга, как я заключил по его загорелому лицу.
В веселости, приподнятости этих людей, которых я определил для себя как людей нового Севера, я ощутил ту музу дальних странствий, тот дым костров, о котором мечтал и которого так и не нашел на своем дорожном участке. Жизнь этих людей – в полетах и перелетах, они пересекают страну из конца в конец на самолетах, машинах, поездах, а то и пешком, с рюкзаками за спиной. Эта жизнь, отрешенная от того, что мы называем рутиной, повседневностью, казалась мне прекрасной, совсем непохожей на жизнь москвичей, хотя те тоже регулярно ездят на курорты или в служебные командировки. Те просто передвигаются в пространстве, а эти покоряют пространство.
Самолет летел совсем низко. Через окно все было отчетливо видно. Енисей, речной порт с портовыми кранами, баржами и маленькими речными трамваями, потом новые многоэтажные здания Красноярска – все это знакомое; я видел на каких-то картинках, в кинохронике. Но то, что началось потом, я еще никогда не видел и, наверно, никогда не увижу. Мы летели над Ангарой.
Не над той Ангарой, которая тоже была известна мне по кинохронике, а над коренной Ангарой в ее нижнем течении, где она называется Верхней Тунгуской. Бесконечная тайга – горы, покрытые бескрайним лесом и прорезанные голубой лентой могучей реки.
Мотор ревел подо мной. Сердце щемило от чувства простора, бескрайности, первозданности, великолепного однообразия, от которого нельзя было оторвать глаз.
Осторожно наклонив цветок и перегнувшись через кресло, мой сосед тоже заглянул в окно:
– Зрелище! – И не без гордости добавил: – Тайга!
Против этой констатации я ничего не мог возразить. И у меня не было охоты разговаривать. Я предпочитал смотреть в окно. Но мой сосед сидел не у окна, и у него была охота разговаривать.
– Вы в гости к родным? – спросил он, дав понять, что сразу обнаружил во мне не сибиряка и, уж во всяком случае, не ангарца.
– По делу, в Бокари, – ответил я. И из вежливости спросил: – А вы?
– А я сам из Бокарей, – ответил сосед.
– Вы не знаете таких Бокаревых?
– Я сам Бокарев.
– Да? – Я с интересом посмотрел на него.
Он объяснил:
– У нас почти все Бокаревы, оттого и село Бокари. А может быть, и наоборот: оттого Бокаревы, что село Бокари. Какие Бокаревы вам нужны?
– Бокарева Антонина Васильевна.
– Антонина... – Он задумался. – Тоня... У нас Тонечек полно. Кто она, где работает?
– Ей семьдесят лет, – ответил я.
– А... – протянул сосед. – Знаю, о ком идет речь, догадываюсь. Только вряд ли вы ее застанете. Собиралась уехать из Бокарей. Сын ее нашелся.
– Нашелся?!
Если он нашелся, то мне и ехать нечего. Впрочем...
– А какой сын нашелся? – спросил я.
– Пропал в войну без вести и вот через двадцать семь лет нашелся. Она и уезжает к нему. А может быть, уже и уехала.
– А... – протянул я и отвернулся к окну.
Конечно, у нее могли быть и другие сыновья, пропавшие без вести. И все же предчувствие чего-то тревожного овладело мной.
В доме Бокаревой были открыты сундуки, оголены стены. Антонина Васильевна укладывала вещи.
Она плохо слышала. Когда я спросил ее, она ли Бокарева, – она показала на ухо, и, хотя я громко повторил свой вопрос, она меня опять не расслышала или услышала что-то другое. И не знаю, за кого она меня приняла. Вероятно, за одного из этих парней-изыскателей. Они, по-видимому, часто заходят к местным жителям, живут у них, останавливаются на ночлег. Во всяком случае, она не спросила меня, кто я такой, откуда. Показала на вещи и сказала:
– Вот дом продала. На новом месте без денег дома не купишь. Хоть самого плохенького, а не купишь.
– Куда же вы едете? – спросил я, проникаясь все большей тревогой.
– Далеко, милый, в самую Россию. Город Корюков, не слыхали?
Я ошеломленно смотрел на нее.
– К сыну на могилку еду, – продолжала старуха, – нашлись добрые люди, схоронили его, Митю моего, спасибо им, и матерям и отцам их спасибо, вырастили детей благородных... – Она низко, до самой земли, поклонилась неведомым людям, разыскавшим могилу ее сына. – Надо бы, конечно, все там устроить, – продолжала Антонина Васильевна, – да ведь некому устраивать-то, одна я, никого нет у меня. Да и когда устраиваться-то? Стара я, не знаю, доеду ли... А может, и доеду. Хоть одним глазком взгляну на его могилку. А умру – похоронят неподалеку. Сколько мне жить-то осталось?
Я был не в силах смотреть на нее, отвернулся и тупо уставился на стены. Они были пусты, голы. Только возле божницы висела знакомая мне фотография пяти солдат, хорошо сохранившаяся за стеклом.
Значит, у старшины Бокарева этой фотографии не было. Конечно, у него могли быть две таких фотографии. Но вряд ли: зачем бы он таскал с собой групповую фотографию? Ведь это не фотография любимой женщины, или матери, или ребенка. Была фотография, он ее и отослал домой.
Она перехватила мой взгляд, подошла к фотографии, показала на Бокарева:
– Вот Митя мой, а это его товарищи.
– А когда он вам ее прислал, эту фотографию?
– Не он, милый, прислал. Невеста его прислала, Клавдия.
– Как? Клавдия?
– Клавдия, милый, Клавдия... Хорошая женщина, самостоятельная... Да вот не пришлось им.
Клавдия... Значит, на кисете могла быть первая буква ее имени. Дело опять запутывалось.
– Будь Митя жив, ладно бы жили, – продолжала Антонина Васильевна. – Митя мой тоже мужчина самостоятельный, охотник, не пил, не курил.
– Не курил? – переспросил я.
– Не курил, милый. У нас в доме табашников не было. И муж мой покойный не курил, и вся родовая наша – никто, одним словом.
Она охотно отвечала. Ей хотелось поговорить: одинокая старуха, она была рада, что нашла внимательного слушателя. Мои вопросы ее не настораживали, и я их ей задавал. Но сердце у меня разрывалось от сочувствия и жалости к этой женщине, от того разочарования, которое постигнет ее, от всего того, что я должен ей сказать. Но я не мог ей сказать, я искал доводы в пользу Бокаревой. Искал доказательства того, что именно он – неизвестный солдат.
