— Можно посмотреть?
— Конечно, только, пожалуйста, осторожно.
Доктор бросил палочки с шашлыком и, суетливо поправляя сползшие на кончик носа очки, спрашивал:
— Что там, в свертке? Ну же, Сережа, показывай.
Сергей Денисович протянул находку Санину.
— Лучше уж ты сам, Николай. Не умею я обращаться с такими штуками.
Краевед, с беспокойством следивший за учителем, охотно принял сверток.
— Сейчас посмотрим.
Подошли Миша и Володя.
— Ужинать скоро будем? — спросил Миша. — Есть хочется… Николай Павлович, что вы делаете?
— Тс-с! — остановила его сестра. — Не мешай.
Пять пар глаз напряженно смотрели на Санина. А он, не торопясь, отыскал узелок, долго копался, развязывая его, и наконец снял бумажную обертку. В руках у Николая Павловича оказались три свернутые в трубку тетради.
— Тетради, — сильно волнуясь, сказал Санин. — Я почему-то сразу подумал, что в свертке бумаги.
Он осторожно расправил одну из тетрадей и еще ближе придвинулся к костру. Перевернул несколько страниц, исписанных сверху донизу химическим карандашом. Местами на страницах расползлись бесформенные пятна, как будто сюда попала вода. Часть листов слиплась, их нельзя было разъединить, не рискуя порвать.
— Читай, — попросил Одинцов. Волнение краеведа передалось и ему.
— Читайте! Читайте!
— Очень плохо видно, — словно извиняясь, сказал Николай Павлович. — Мало света. Друзья, это дневники. Вот числа: мая двадцать первого, мая двадцать третьего. И так далее…
— Сделаем так, Николай, — предложил учитель. — Сейчас поужинаем, а потом ты нам почитаешь.
При упоминании об ужине Светлана бросилась к котелку с супом, а доктор — к палочкам с шашлыком, от которых шел горьковатый дым.
Николай Павлович бережно завернул тетради в бумагу. Путешественники достали кружки, заменявшие им тарелки, и Мухин разлил горячую, на диво ароматную жидкость.
Все ели торопливо, до того велико было у каждого желание поскорее послушать записи в дневниках. Миша и Володя первыми управились с супом и шашлыком и вызвались нащепать лучины, чтобы светить Санину, когда он будет читать дневники.
Все уселись вокруг Николая Павловича. Он торжественно достал первую тетрадь и чуть глуховатым голосом начал читать.
«Мая 21 дня. В пути мы уже третий день. Полагаю, прошли верст пятьдесят. Устал я изрядно, а вот Алеше хоть бы что. Он бодр и весел, как всегда. Путь наш был труден, почти все время шли лесом. Нет здесь ни дорог, ни тропок. Я поздравил себя с тем, что не ошибся в выборе спутника. Но Алеше ничего не сказал.
Собственно, Алешу я не выбирал, вначале-то один собирался отправиться, а потом уж так случилось, что он пошел со мною. Алеша часто бывал у нас в доме, помогал по хозяйству, выполнял мелкие поручения. В школе он учился прилежно, и я советовал родителям отдать паренька в гимназию, обещая похлопотать и все устроить. Но батюшка Алеши рассудил иначе.
— Будет с него науки, — сказал он мне, — выучен читать и писать, чего еще? Опять же считать умеет. Пусть в лавку садится, помогает отцу.
И Алеша «сел в лавку». Отец его — мелкий хлеботорговец — сам был неграмотен, держал приказчика, который и вел все дела. А потом узналось, что приказчик сей был на руку не чист и батюшка Алешин выгнал его. Вот Алеша и стал вроде приказчика.
Зайду иной раз к нему в лавку, спрошу:
— Как живешь, Алеша?
— Спасибо за внимание, Василий Федорович, — ответит парень учтиво, а сам вздохнет. — Хорошо.
Вот это его «хорошо» меня как ножом по сердцу. Поговорим — и вроде легче каждому станет. А бывало, заглянет в лавку батюшка Алеши, нахмурится.
— Нечего лясы точить, займись делом, Алешка, — скажет. — Вон из Раздольного муку привезли.
— Сейчас, тятенька, — и парень, кивнув мне на прощанье, убежит во двор.
Когда началась война, батюшку Алеши забрали в солдаты. Приехал дядя по матери и все дела в свои руки взял. Алеша с дядей не ужился, между ними часто бывали ссоры. Как-то вечером зашел Алеша ко мне, а я письмо Евгения Павловича Самарского только что получил.
— Как живешь, Алеша, — спросил я по привычке. Знал, худо он живет: матушка больна, дядя покоя не дает, да еще и выгнать из лавки грозится.
— Разве это жизнь, — ответил Алеша, — маята одна. Уйду в город. Там, сказывают, сейчас на заводы людей берут.
— Так ведь надо работу знать. И город от нашего села далеко.
— Это ничего, доеду с хлебным обозом. Ремеслу, какому ни на есть, выучусь.
Помолчали. И ему горько, и мне тяжело.
— Письмо получили, Василий Федорович? — спросил Алеша и показал на конверт, который я вертел в руках. — Не с фронта ли?
— С фронта мне писать некому, — ответил ему. — А письмо получил я от старого своего друга из Екатеринбурга.
И рассказал ему, что просил меня Самарский об услуге. Прошлым летом Евгений Павлович отыскал в каком-то архиве карту и при ней письмо. Неизвестный путешественник описывал открытую им пещеру и чудеса, которые он там повидал. Вот Самарский и просил узнать, есть ли такая пещера в наших краях, а если есть, то побывать в ней и все ему подробно описать.
— Что же вы? Пойдете? — спросил Алеша.
— Надо бы, да одному такое путешествие не под силу. И годы мои уж не те, чтобы по горам лазать.
— Зачем же одному, — воскликнул Алеша. — Меня возьмите. Найдем эту пещеру, если она есть.
«В самом деле, почему бы не взять?» — подумал я.
Вот так через неделю мы и отправились в путь.
Мая 23 дня. Карта, нарисованная неизвестным путешественником, удивительно точно привела нас к Барсучьему ручью, а затем и к тому месту, что было обозначено на карте под названием Голубой поляны. Последний переход меня так вымотал, что уж и не рад я стал затеянному делу. Слава богу, дальше идти не понадобилось. В письме все было точно описано. По приметам нашли пещеру.
Алеша отмерил тридцать два шага от Барсучьего ручья на северо-запад, и за кустами открылась нам узкая щель. Это, надо полагать, и есть вход в пещеру.
Ночь мы решили провести на Голубой поляне, а утром с божьей помощью начать свое дело.
Пока я все это записывал, Алеша успел разложить костер, приготовить ужин и нарубить смолья. В пещере мы пробудем дня четыре, а может, и неделю. У нас припасены свечи, да еще фонарь и к нему две бутыли керосину. Алеша сказал, что неплохо захватить с собой вязанку смолья, и я с ним согласился.
Уж звезды высыпали на небе, когда мы все хлопоты закончили. А завтра утром…»
Николай Павлович замолчал. Слушатели нетерпеливо покашливали.
— Завтра утром, — подсказал Миша. — Читайте дальше, Николай Павлович.
— Дальше невозможно ничего разобрать. Листы слиплись, буквы расплылись. Видимо, в дневник попала вода.
— Тогда пропусти несколько страниц, — посоветовал учитель.
В ответ Санин показал часы.
— А не хватит ли на сегодня? Время отдыхать.
— Мы не устали, еще послушаем, — просительно сказал Володя. — Почитайте. Интересно же, что было завтра утром.
— Мне не меньше твоего хочется это узнать, — строго сказал Санин. — И всем хочется. На каждом привале будем читать по нескольку страниц. А сейчас — спать.
— Тысяча и одна ночь, — вздохнул Володя. — Пойдем, Мишка, постели делать.
Доктор и учитель тоже не стали упрашивать начальника отряда еще почитать, знали: он не поддается уговорам. Устраивались спать кто как мог.
— Мальчишки, а как, по-вашему, что было дальше? — спросила Светлана.
— Дальше? — Володя повернулся на бок и подпер голову рукой. — Они, ясное дело, спустились в пещеру и пошли. Помните, мы с Николаем Павловичем первые увидели стрелу и под ней надпись? Там было написано… Ага, там было написано всего четыре слова: «Были здесь… давно… снова». Запомнить легко. Это они написали — Василий Федорович и Алеша.
— И стрелы тоже они рисовали, — добавила Светлана.
— Понятно, они, — отозвался Миша, — кто же еще.
— Постой, Мишка, а ведь в дневнике сказано, что кто-то до них побывал в пещере. Какой-то путешественник. Он и карту нарисовал. С этой картой шли Василий Федорович и Алеша.
— Нам бы карту, — опять перебил Миша, — мы бы живо выбрались отсюда. Может, она в тех тетрадках, а?
Светлана вздохнула.
— Наверное, они потеряли карту и заблудились.
— Выдумаешь! — проворчал брат. — Уж карту-то они берегли, знали, что без нее им не выбраться.
— Потеряли же дневники.
— Затвердила: потеряли, потеряли. Тебе очень хочется, чтобы они заблудились, да?
— Да нет…
— Тогда молчи лучше.
Ребята еще поспорили, высказывая разные догадки о судьбе Василия Федоровича и его спутника. Но мало-помалу голоса утихли, усталость взяла свое, и все трое крепко уснули.
