Другая причина состоит в том, что я хорошо представляю себе, как упорядочил бы наш бакалавр написанное мною. Я не сомневался в его остроумии и сообразительности; нет, меня отпугивало в нем как раз то, что он был способен на все. Донату нет еще и тридцати лет, — он определенно недоучка, за его бакалаврскую степень я не дал бы и ломаного гроша, — а этот парень уже второй писарь в нашей ратуше. Само по себе это не бог весть какое почетное место, но я замечаю, как он прокладывает себе дорожку к креслу первого писаря, — ведь пан Матиаш уже дышит на ладан. Однажды я сам застал бакалавра на том, как он упражнялся в новой подписи: «Venceslaus Donatus. notarius rei publicae Melnicensis» — первый писарь мельницкой общины! И еще кое-что подметил я у него. Он не удостоил бы даже взглядом девушку, если она не из семьи богатого винодела, и хотя Донат клянется мне, что до самой смерти не откажется от протестантской веры предков, однако торчит, как гвоздь, на каждой утренней мессе, ради того, мол, чтобы угодить начальству и не лишиться должности! Ну, не буду судить, дабы не быть судимым. Но такое поведение не по мне. Ведь я не собираюсь в своем повествовании расшаркиваться и гнуть спину перед кем-нибудь. Если я хорошо представляю себе все, о чем мне придется когда-нибудь писать, не отступая от истины, то не менее ясно я могу вообразить себе, что осталось бы от моего сочинения, побывай оно в руках бакалавра, и какие семена оно могло бы посеять в других.
В конце концов, после таких многочисленных разговоров во мне все более и более росло желание писать, пока оно полностью не овладело мной; в настоящий момент у меня просто руки чешутся скорее взяться за перо. Итак, чтобы волки были сыты, а овцы целы, мы с милейшим бакалавром договорились, что он прочтет мое сочинение только после того, как оно будет целиком написано. Разве можно знать, когда я закончу свою писанину и что произойдет к тому времени? Ради чего уже сейчас ломать голову над этим! Едва я успел принять такое решение, как мною тотчас же овладело неотступное желание писать, — я отбрасываю от себя последние сомнения и… начинаю.
Начинаю…
Мне никогда еще не приходилось переживать подобного чувства.
Я сижу с гусиным пером в руке, а передо мной, на столе, лежит лист бумаги, белый, белый, без единой точечки. И вот на эту-то ее незапятнанную поверхность мне придется выкладывать из своей бедной головы словечко за словечком, расставлять их здесь во имя славы — пусть даже если она окажется не очень продолжительной. Мне трудно выразить все то, что я сейчас переживаю: с одной стороны, какое-то радостное волнение, а с другой — чувство некоторого страха.
Тут я говорю себе: «Что ты, чудак! Посмотри-ка, как много людей занимается бумагомарательством, ты нисколько не хуже других! Чем может закончиться вся твоя затея? В самом худшем случае ты бросишь свою писанину в печку, вот и все».
Но я вовсе не собираюсь кидать ее туда! Мне кажется, что это будет настоящая исповедь и я выскажу ее не какому-нибудь сонному пану патеру, в одно ухо которого она влетит, а из другого вылетит, — нет, меня выслушает, вероятно, немало людей. С каждым из них я буду беседовать, как со своим старым другом, с которым мы охотно встречаемся, вместе сидим за столом и разговариваем по душам. Так я поступаю отнюдь не потому, что стесняюсь рассказать о себе сразу многим людям, — у меня нет ни малейшего намерения скрывать что-нибудь от вас, и я поведаю о себе даже кое-что неприятное для меня, — ведь в противном случае мое сочинение не имело бы никакой ценности и напоминало бы собой настоящий катехизис. Я стесняюсь по другой причине. Когда кто-нибудь близок тебе, ты откровенен с ним и выкладываешь ему все, что накопилось у тебя на душе. Я уже заранее представляю себе, как полюблю всех тех, кто будет читать мое сочинение, как я буду любоваться своими читателями и радоваться, когда узнаю, что оно нравится им или чем-нибудь заинтересовало их. Полюбить столько незнакомых тебе людей — это поистине удивительно. Зато тем, кто ненавистен мне, я даже не заикнусь о себе, а если и скажу им что-нибудь, то только выругаю их.
Итак, прошу вас, дети, юноши, девушки, старики и все соседи, подходите ко мне, присаживайтесь и будьте как дома. Пусть вас соберется вокруг меня побольше. Посмейтесь надо мной, пожурите меня за что-нибудь, — мне будет приятно среди вас; ведь иначе я бы никогда и нигде не встретился с вами.
Часть 1
Приключения Яна Корнела на суше
повествующая о том, как Ян Корнел был насильно завербован в солдаты и как он познакомился со старым мушкетером Матоушем Пятиоким
Когда я появился на свет, у моей колыбели стояла не добрая судичка[6], а война. Это было в 1626 году после рождества Христова. Война перевалила уже на восьмой год, и никому даже в голову не приходило, что она растянется на целых тридцать лет. Разумеется, не мог предчувствовать тогда и я, какой суровой нянькой окажется она для меня и как безжалостно я буду изгнан ею из родной страны.
В ту пору у меня была одна забота — побольше кушать, и молоко матери мне нравилось тогда, право, не меньше, чем теперь вино.
Я родился в одной из халуп села, носящего странное название: Молчехвосты. У нас, в Ржипском крае, вы вообще встретите немало подобных забавных наименований — Баба Яга, Кривоусы, Всестыды, Костоломы, Взгляни на себя. Говорят, все эти названия очень старинные, — ныне уже никто не знает, как возникли они. До наших Молчехвостов отсюда два часа ходьбы. Бросив взгляд на Лабу, пробежав глазами далее, по верхушкам высоких лип вплоть до самого горизонта, где белеет сланцевый склон горы Геброна и течет Влтава, я мог бы увидеть там свое село. Однако оно загорожено от меня деревьями.
Я не вижу его. Но стоит мне только закрыть глаза, и оно тотчас же у меня как на ладони — передо мной появляются яблоневые сады над рекой, круглая площадь с колоколенкой и наша халупка с фруктовым садиком возле большака, ведущего в Мельник. Впрочем, бедняжка деревня ныне выглядит уже совсем не так, как в годы моего детства. Ведь через нее прошли один раз войска саксонского курфюрста и два раза — шведы. Следовательно, вам не трудно представить себе, что могло остаться после них — сгоревшие халупы, опустошенные амбары и осиротевшие хлевы. Но все это пустяки в сравнении с теми ужасами, которые пришлось испытать людям, особенно нам, жившим далеко от леса и никогда не успевавшим вовремя спрятаться туда.
Наша семья — отец, мать и я с маленьким братишкой Якоубеком — сумела уцелеть только чудом. Но сколько нужды, голода и страха натерпелись мы тогда, — их хватило бы на несколько жизней.
Поскольку я обещал рассказывать о своих приключениях, то мне не следует задерживаться на описании тех лет, которые предшествовали им, хотя они теперь, когда я помаленьку приближаюсь к могиле, всплывают в моей памяти гораздо яснее, чем какие-нибудь последующие события. К тому же все, что я мог бы рассказать об этих годах, пережил каждый второй человек, — ведь война не делала никакого различия между людьми, и вы не узнали бы от меня ничего такого, чего бы не пережили сами или о чем не слышали бы, по крайней мере, от своих родителей.
Итак, я начну свое повествование с описания того, как я стал солдатом.
Это произошло в январе 1645 года. Мне не забыть тот день до самой смерти.
А начался он довольно неплохо.
От нашей халупы остались лишь глинобитные стены, фронтон да часть крыши, прикрывавшей одну комнату. Поскольку в ней сохранилась печка, то мы поместились здесь. На улице тогда стоял изрядный морозец, но в нашей комнате было тепло. В дровах мы не нуждались: сначала сожгли амбар — туда все равно нечего было класть, — потом провалившуюся часть крыши. К тому же деревня, стоящая на берегу реки, всегда достанет себе какое-нибудь топливо, — по течению часто плывут бревна, заборы, будки и всевозможные обломки, — все это нужно было только подогнать на лодке или подтянуть багром к берегу. Когда же человеку тепло, то, ей-богу, он уже наполовину сыт. С питанием дело обстояло намного хуже. Хотя за последние пять лет нас никто не потревожил — ни одно войско не прошло через наше село, — однако и при таком сравнительном покое наше житье-бытье не стоило и понюшки табаку. Ведь если ничего не посеешь, то ничего и не пожнешь. Зерна было настолько мало, что оно стало такой же редкостью, как шафран, а о мясе лучше и не говорить. Кое-кому удалось сберечь козу, люди почти все время держали ее под замком в подвале и прятали там до тех пор, пока она давала хоть каплю молока.
Пахали мы на себе — отец и мать впрягались в постромки, Якоубек брался за вожжи, а я вел плуг.
Так пахало все наше село. Да и работать-то на своих полосках мы могли лишь урывками и украдкой, ведь никто не смел пропускать барщину. Особенно строго стало тогда, когда опустело около половины деревни и господа лишились многих своих работников.
