бешено раскачивался.
Мать стучала щёткой в потолок.
«Витя, Витя! — кричала она. — Что ты там делаешь, противный мальчишка! Штукатурка сыплется с потолка».
Витя затихал, но ненадолго.
«Человек за бортом!» — вдруг отчаянно орал он, прыгая с размаху из шлюпки на старый, ободранный диван с торчащими из ваты пружинами. Игра разгоралась снова.
Но с тех пор как началась война и любимый брат Вити ушёл на фронт, мальчик забыл свои детские забавы. Слуховое окно на чердаке затянулось паутиной, и в морозную зиму Витя сам порубил свой старый ящик матери на дрова.
Сейчас мысли Вити Матроса уносились к каменистым берегам под Севастополем, где сражался его старший брат — моряк Черноморского флота Николай Бобров.
С побелевшим от волнения лицом мальчик жадно вслушивался в каждое слово диктора:
«Неувядаемой славой покрыли себя защитники Севастополя. Они стойко и мужественно обороняют от немецко-фашистских захватчиков каждую пядь Советской земли…» [1]
Васёк мельком поглядывал на Витю, тихонько жал его тонкие загорелые пальцы.
«Брата вспоминает…» — с тёплой жалостью думал он.
Сводка кончилась. Прохожие постепенно разошлись, а Витя всё ещё стоял и, забывшись, смотрел вверх, на громкоговоритель. Васёк тронул его за плечо:
— Пойдём!
Витя медленно повернул к нему голову. В его глазах блестели слёзы. Васёк заволновался.
— Витя! Он вернётся, твой брат, ты не бойся, — поспешно сказал он, чтобы утешить мальчика.
Ресницы у Вити дрогнули, сбрасывая светлые капли слёз, губы зашевелились, но он ничего не сказал, только покачал головой и вытащил из-за пазухи пачку писем, завёрнутых в газетную бумагу. Письма были смятые, зачитанные, с истёртыми, расплывшимися буквами. Витя развернул одну бумажку и прочитал дорогие слова, написанные ему братом перед боем.
Письмо было суровое, но между строк сквозила нежная, большая любовь к младшему братишке. Кончалось оно так:
«…Моряки стоят насмерть. Пусть советские люди крепко надеются на нас, будем бороться до последней капли крови. И ты, Витька, помни: коли не вернётся твой брат, значит смертью храбрых погиб он на своём посту. И плакать о нём, братишка, не надо. Утешай мать, береги её за себя и за меня. Вырастешь — станешь моряком. Выйди в море, погляди на город-герой Севастополь, на прибрежные камни, политые нашей кровью, и сними, Витька, шапку перед славными защитниками-черноморцами. Был между ними и брат твой Николай…»
Мальчик опустил письмо. Глаза его сверкнули гордой решимостью:
— Кончу школу — стану моряком. И если Сталин даст мне какой-нибудь приказ, я не посрамлю брата!
Васёк с большим уважением смотрел на мальчугана, который с недетской суровостью преодолевал своё горе и твёрдо знал свой будущий путь.
Если бы сам Иосиф Виссарионович видел сейчас этого будущего моряка, если бы он слышал его слова, сказанные торжественно, как клятва!
Васёк представил себе, как сам Сталин положил бы руку на плечо Вити, поглядел в его чёрные горящие глаза…
А он, Васёк, стоял бы рядом и радовался за товарища, а потом, улучив минутку, тоже сказал бы: «И мне дайте приказ, и я всё выполню…»
Замечтавшись о встрече с любимым вождём, Васёк не слышал, как Витя тихонько потянул его за рукав и что-то сказал.
Он понял только, что товарищ говорит о море, где, рассекая гребни неспокойных волн, идут на врага боевые советские корабли… где на берегу бьются насмерть севастопольские моряки… где из рукопашной схватки не уйти живыми врагам…
Витя говорил громко, возбуждённо, и сила его слов захватывала Васька. Потом он умолк. Лицо его засветилось неизъяснимой прелестью затаённой мечты.
— Уйдём в море, Трубачёв! — с восторгом сказал он вдруг. — Ты не знаешь, какое море! Я вырос на берегу… Я видел высокие, как дома, волны, они выбрасывали громадные камни и разбивали их вдребезги… Но моряки ничего не боятся. Уйдём на корабль, Трубачёв! Ты не знаешь, какой народ моряки!
Голос Вити проникает в сердце Васька. Стать отважным советским моряком… служить своей Родине, защищать её от врагов… стоять насмерть, как стоят под Севастополем черноморские моряки…
Васёк вскидывает голову. По широкому синему небу уплывают куда-то вдаль тяжёлые белые облака. Чудится: в далёком, невиданном море идут на врага боевые корабли, на палубе в чёрных бушлатах стоят моряки и, залитый солнечным светом, на высокой мачте реет советский флаг…
— Уйдём в море, Трубачёв! — настойчиво шепчет Витя.
Бывает в жизни тревожный и радостный миг, когда в сердце человека зарождается мечта. Васёк уже чувствует её крылатое прикосновение…
— Но ведь это ещё не скоро, Витя. Нам ещё надо кончить школу, — с трудом возвращая себя к своим делам, к своей теперешней жизни, рассеянно говорит Васёк.
— Конечно, конечно! Мы кончим школу и морское училище… нам ещё много надо учиться! — радостно подхватывает Витя. — Ты только скажи мне — пойдёшь?
Васёк крепко обнимает его за плечи:
— Пойду… Спасибо тебе, Витя… за что-то хорошее спасибо…
Васёк не знает, за что он благодарит этого черноглазого мальчишку, но чувствует, что Витя Матрос как будто подарил ему синее море с боевым кораблём, и бушлат моряка, и будущие подвиги.
Так зарождается мечта…
К вечеру работа на пустыре утихла. Рабочие расходились по домам. Свернув трубочкой фартуки и засунув их под верстак, ушли и два Мироныча. Закончил работу кровельщик и, постукивая молоточком по новенькой водосточной трубе, поджидал директора. Две женщины спешно домывали лестницу и комнату на втором этаже, предназначенную для учительской. Ребята собирали разбросанные по двору инструменты и вносили их в дом. В передней, возле сваленных в кучу дранок и обрезков, Грозный, присев перед табуреткой, кипятил на керосинке чай. Леонид Тимофеевич, выглянув из окна второго этажа, махнул ребятам рукой:
— Кончайте! Кончайте! Домой пора!
Васёк сгрёб лопаты, покрыл их брезентом и выпрямился. Исцарапанные плечи его, чёрные от солнца и грязи, ныли от усталости. Но он не чувствовал её. В душе его всё ещё звучал горячий призыв Вити Матроса. Какие-то новые силы влились в него. Казалось, всё можно преодолеть в жизни.
Девочки принесли в кружке воды и поливали друг другу на руки. Мазин молча взял у них из рук кружку, жадно выпил тепловатую водичку и, сплюнув, сказал себе в оправдание:
— Всё равно не отмоетесь здесь. Незачем и грязь разводить.
Спорить никому не хотелось. Все молча отряхивали платье от въедливой известковой пыли, чистили о траву побелевшие тапки.
— Вот и ещё день
