Ребята поспели как раз вовремя, когда огромные железные заводские ворота, заскрипев, широко распахнулись и на улицу шумно вывалилась толпа рабочих, возбужденных, говорливых.
— Сторонись! Князь едет в грязь! Дай дорогу!
Рабочие катили угольную тачку. В тачке на грязной рогоже сидел, неуклюже держась за борта, толстый, обрюзглый человек в форменном кителе, в голубой с синими кантами фуражке инженера.
— Улю-лю-лю! — кричали и свистели в толпе, окружавшей тачку.
Черносотенца вывезли на мостовую и приказали:
— Стоп! Вылазь!
Краснощекий носатый человек выбрался из тачки и, прихрамывая, пошел по мостовой, стараясь ни на кого не смотреть.
Вслед неслись негодующие возгласы:
— Так ему и надо, шкуре! Штрафами, душегуб, замучил! Теперь шабаш! Обратно не вернется!
В образовавшийся проход шумно лился поток людей в рабочей одежде, заполняя сплошь всю неширокую улицу. Из сторожки боязливо выглядывали двое городовых. Копейка остановился возле них и показал кулак.
— На-ка! Выкуси! — пробормотал он.
Гудок продолжал гудеть. К нему присоединился другой... третий...
— Кабельный, — вслух определил Ванюшка.
— Гвоздильный! — торжествующе закричала Фроська.
Как завороженные, ребята слушали тревожную, зовущую к борьбе перекличку заводских гудков.
Вокруг из черных, закопченных труб все еще клубился густой едкий дым. Сеялась сажа, крупинки гари на черный, истоптанный тысячами ног снег. На Кожевенной линии человек пять городовых в черных шапках и башлыках, крест-накрест перевязанных на груди, пытались сдержать людской поток у кабельного завода. Растрепанный, небритый околоточный торопливо сновал между рабочими и городовыми. Всплескивая руками в коричневых кожаных перчатках, он просительно кричал охрипшим голосом:
— Господа! Не толпитесь! Честью прошу...
В ответ гневно звучали голоса:
— Не остановишь! Шли бы на фронт, в окопы! Разжирели в тылу!
Проехавший мимо казачий отряд остановился на перекрестке возле Скобского дворца. Казаков окружили.
— Почтенные! — кричал чумазый мастеровой. — Разве мы бунтуем? Мы жить хотим!
— Не пойдете вы супротив народа! — неистово вопила какая-то женщина.
Казаки держались миролюбиво, только слегка осаживали конями напиравших людей и неторопливо помахивали нагайками. Из подъезда вылез огромный, лохматый, с непокрытой головой Черт.
— Жаждущие! — загудел он, высоко над головой поднимая бутыль с ханжой. — Служивые! За наше и ваше здоровье!
Откуда-то появились стаканы. Но пить казаки не стали. Лица у них были смущенные, растерянные. Самый пожилой из них, русоволосый, с вытекшим глазом, оправдывался:
— У нас ведь начальники... Сами подневольные...
Казаки уехали.
Мороз крепчал. Легко одетые скобари ежились, прыгали с ноги на ногу, дули в озябшие кулаки, но уходить домой никому не хотелось. Никто из ребят не заметил, как в ворота вошел какой-то паренек в шинели и нерешительно остановился. О чем-то ораторствовал, размахивая руками, в толпе скобарей Цветок. Не соглашался с ним, предлагая что-то свое, Ванюшка Чайник. О чем-то спорили между собой девчонки...
— А что, ребята... — выступил Копейка да так и остался с раскрытым ртом, позабыв, что хотел сказать.
Перед скобарями и гужеедами, опираясь на палку, в черной мохнатой папахе, в казенных объемистых сапогах, в серой солдатской шинели, с погонами на плечах и с Георгиевским крестом на груди стоял Антип Царев.
У ребят загорелись глаза. Десятки рук сразу потянулись к нему. Каждый стремился пожать мужественную руку своему прежнему вожаку, первым что-нибудь сказать Царю и услышать от него ответ.
Некоторые ощупывали шинель Царя, палку, папаху, Георгиевский крест.
Подбежала Фроська.
— Тип? Это ты? — задыхаясь, спросила она, не сводя с него своих больших сияющих глаз. — Здравствуй, Тип!
— З-з-здравствуй, Фрося! — мог только ответить Царь, крепко сжав похолодевшую руку своего друга.
Он хотел тут же на дворе сказать Фросе многое. О том, как, сидя в мерзлых окопах под Ригой, он вспоминал о ней. Как по примеру других солдат он тоже писал письма... ей и, свернутые за неимением конвертов в уголки, складывал в свой вещевой мешок, не решаясь отослать. Хотел сказать ей многое, но, застеснявшись, ничего не сказал.
Фроська не спускала восторженных глаз с Царя. Ах, как завидовал ему сейчас Ванюшка! Их окружала толпа скобарей, нетерпеливых, буйных, шумно выражавших свой восторг. Подходили и другие.
— Георгиевский кавалер! — изумился рослый парень из шестого подъезда Володя Коршунов, узнав Типку. Володя дружески пожал Типке руку.
— Где же ты теперь будешь жить? — осведомился Володя, расспросив Царя про военные дела на фронте.
— Н-не знаю, — признался Типка, растерянно пожимая плечами. Выписавшись из лазарета, он пошел по старой памяти прямо в Скобской дворец и только по дороге вспомнил, что там у него никого уже нет.
— Пойдем. Живи у меня, — решительно предложил Володя, и. сопровождаемый шумной ватагой ребят, Царь ушел с Володей в шестой подъезд.
Узнали скобари в этот день немногое. Как, спасаясь от полиции, Царь попал в воинский эшелон, отправлявшийся с Балтийского вокзала на фронт. Сердобольные солдаты, выведав, что Царь круглый сирота, приютили его, а командир части приказал выдать Царю обмундирование и выписать солдатскую книжку. Рассказывать о себе, хвастаться Царь не любил.
Уже наступал вечер, а на двор все сбегались ребята, прослышавшие про возвращение Царя. Ожидали, что, может быть, Царь снова спустится вниз. Жаждали увидать его многие.
В НОЧЬ ПЕРЕД ВОССТАНИЕМ
Несмотря на поздний час и будничный день, в чайной «Огонек» сидело много народу. Посетители не расходились. Наоборот, становилось все люднее. Входная дверь со скрипом то и дело хлопала. Клубы серого морозного воздуха врывались в теплое, прокуренное помещение. На каждого нового входившего в чайную десятки глаз глядели пытливо, настороженно спрашивая: «Ну как?»
Очевидно, многие понимали, о чем идет речь.
— Вьюжит, — говорил один из вошедших, стряхивая с себя снег.
— Морозит, — добавлял другой, потирая покрасневшие руки.
А вновь пришедший восторженно сообщил:
— Весь Питер поднимается. На улицах стреляют. А за Невой в районе Путиловского из пулемета строчат... — и снова выбежал на улицу.
В этот вечер в рабочих районах создавались боевые группы. Одна из таких групп со своим руководителем, незаметно для непосвященных, уже сидела за столиками чайной и ждала. Кто-то, очевидно не в силах сдержаться, запел:
Вставай, поднимайся, рабочий народ...
К нему стали присоединяться другие голоса. Они уже не просили, а требовали:
Иди на врага, люд голодный...
Запрещенная песня гремела на всю чайную.
За буфетной стойкой суетился и дергался побледневший Дерюгин. Руки у него тряслись.
— Пронеси господи! — шептал он, боясь, что вот-вот нагрянет полиция.
Но Дерюгин напрасно беспокоился. В этот поздний вечер заводские районы Васильевского острова были уже в руках поднимавшегося на борьбу народа. Ни один городовой, ни один наряд полиции не решился в эту ночь показаться на рабочих окраинах.
Пожилой черноусый рабочий в меховой куртке и другой, сутулый, в котором Ванюшка сразу же признал знакомого ему четырехпалого дядю Акима, подошли к чайному буфету и, отозвав в сторону Дерюгина, предложили:
— Вот что, хозяин, на ночь не закрывай свое заведение. Народу греться нужно.
— Как? — заикнулся оторопевший Дерюгин. — А полиция? Разве можно? Никак нельзя, уважаемые, никак нельзя.
— Сегодня все можно, — многозначительно сказал дядя Аким.
— Закрывать нельзя, хозяин, — кратко объяснил черноусый.
Встрял в разговор и Ванюшкин дед, появившись из кухни.
— Если просят, надо уважить, — попросил он Дерюгина, поглаживая свою окладистую бороду. И пообещал: — Так и быть, я останусь.
— Вот и хорошо, — отозвался человек в меховой куртке, давая понять, что разговор окончен.
Но Дерюгин еще более насупился.
— Спасибо, Петрович, — оживился дядя Аким, уже не обращая внимания на Дерюгина.
— Оставайся, — недовольно, сквозь зубы пробурчал Дерюгин. Заперев все ящики в буфете, он ушел домой, не простившись с компаньоном, обиженный, что его не признают уже за хозяина.
Разошлись и половые. С Николаем Петровичем остались Терентий и Ванюшка. Всеобщее выжидательное настроение захватило и Ванюшку. Он чувствовал, что затевается что-то новое, интересное, необычное. Он медленно слонялся по залам чайной, прислушиваясь к разговорам. Спать Ванюшке не хотелось.
Большую люстру в зале погасили. Горели только маленькие боковые лампочки. Так распорядился дядя Аким. Дед теперь сам следил за кипящим кубом, подкладывая в топку дров.
