— Темнят, как иллюзионисты, — заметил Володя. — Знаешь, этак, для вида крутят у тебя под носом пустой рукой и одновременно засовывают в твой же карман жареную ставридку…
Два свободных дня! Тошка впервые в жизни почувствовал, что это за чудесная штука — два выходных, притом подряд и к тому же заработанных собственным горбом. А горб давал себя знать: по ночам Тошке казалось, будто он и спит с рюкзаком, в котором, по меньшей мере, целая сотня образцов.
Два свободных дня! Ираклий Самсонович и дядя Гога засядут за свои карты, будут перебирать паутинки маршрутов и тянуть новые, чтобы запутать, наконец, в них белые жилы барита.
— А на нас Хабаджа имеет виды, — сказал Тошке Володя. — Ходит с таким таинственным лицом, точно сам собирается на поиски месторождения.
Но Хабаджа и не думал браться за чужое дело. Он подозвал Тошку и Володю.
— Амш — медведь, пух-пух! — Хабаджа сделал вид, что стреляет из ружья. — Ночью темно-темно, пойдем.
Володя тут же зарядил разрывными пулями десяток патронов, и, дождавшись заката, они пошли по заросшей тропинке, в глубь леса, туда, где у Хабаджи было засеяно небольшое кукурузное поле и огород.
Старик легким пружинистым шагом шел впереди, закинув руки за висящее на спине кремневое ружье.
— Зачем он с кремневкой? — шепотом спросил Володю Тошка. — Ведь дядя Гога подарил ему мировую двустволку, новенькую. А у этой всего один ствол. Ее еще покуда перезарядишь!..
— Чихал он из оркестра на второй ствол. — Володя с уважением поглядел на прямую спину проводника, — Старик врежет из кремневки один раз и в точку. Пули видел? Как голубиное яйцо, слона повалят. И летят они метров на полтораста. А с двустволкой он только по тетереву станет ходить или на горных индеек, ради развлечения.
Когда пришли на поле, Хабаджа огляделся вокруг и с ожесточением плюнул. Двухметровая кукуруза была местами повалена и истоптана. Неизвестный злоумышленник проложил в густом лесу кукурузных стеблей целые коридоры.
— Тц-тц-тц! — сокрушенно качал головой Хабаджа. — Амш ходил, мало кушал, много портил.
— Да, некультурно, — согласился Володя.
Хабаджа обошел все поле и, внимательно осмотрев следы, позвал Володю.
— В яму садись, смотри. — Хабаджа двумя руками прочертил в воздухе сектор. — Я, Тошка — там. — Он показал на противоположный конец поля. — Курить нет! Хр-хр, — закрыв глаза, Хабаджа захрапел, как Ираклий Самсонович, — тоже нет!
Перейдя поле, Тошка и Хабаджа спрыгнули в глубокую яму, замаскированную сухими ветками.
Темнота медленно выползала из леса. Над самыми метелками кукурузных стеблей бесшумно пролетел козодой. Далеко в чаще попискивали засыпающие птицы, возились на ветвях, сонно переругивались. Потемневшую лазурь неба прожгли огоньки первых звезд…
Потом прилетел ветер. Может, даже южный. Тошка понюхал его. Он пах сырым мхом, речной глиной и немного табачным дымом. Видно, нарушив запрет Хабаджи, Володя все же курил в своей яме.
Да, запах у горного ветра был совсем другой, непохожий на запах того, что дул над волнорезом. У горных ветров дела другие, и, наверное, другие истории могут они принести из далеких, мрачных ущелий, в которых пряталась когдато неуловимая банда князя Дадешкелиани.
Тошка зажмурил глаза. Он всегда делал так, чтобы представить себе все рассказанное кем-то или выдуманное им самим. Когда зажмуришь глаза, то герои услышанных историй оживают, начинаешь видеть их походку, жесты, краски их костюмов, слышать голоса, шаги, свист ветра и резкие хлопки выстрелов…
— Доброй охоты тебе, мой друг, шкипер Топольков, доброй охоты!.. Помню, как-то тоже, во время вынужденной стоянки в Вальпараисо, я оставил свой клипер и отправился в горы поохотиться на диких коз…
— Вы были в Вальпараисо, капитан Штормштиль? Правда, это чудесный город? Он стоит на сорока холмах… Мне рассказывал о нем боцман Ерго. У него в Вальпараисо было так много добрых друзей. У него и у капитана Борисова. Так много…
— Я в Вальпараисо не ходил. До Пирея ходил. Это в Греции — Пирей. Я встретил там девушку по имени Ники. Я увез ее с собой. И назвал ее именем свою фелюгу. Быструю, как крохаль, фелюгу «Ники»…
— Это вы, Дурмишхан? Наверное, таким в молодости был Хабад;ка. Высоким, чернобровым и бесстрашным. И до конца верным в дружбе. Я почти ничего о нем не знаю. Но ведь он прожил девяносто семь лет! Как много интересного можно услышать о нем. Ведь это шашка князя Дадешкелиани висит у него на стене. Изогнутая, будто молодой месяц, отличная шашка, настоящая гурда. Мы с Володей видели. Володя — это мой друг, Дурмишхан. Он мне все рассказывает, все. Когда друг — тогда не бывает тайн, так ведь? Вот он и рассказывает…
— Девушка ловкая и цепкая, точно рысь, летает под самым куполом цирка в блестящем, как звездная ночь, трико. Трапеции качаются маятниками, сыплется дробь барабана, и я ловлю ее, Светку, за тонкие запястья. И мне вправду кажется, что я птица. Большая, сильная птица, которая живет триста лет…
Ветер стихает, ложится на землю, будто хочет услышать стук далеких копыт. Но земля молчит, дорог здесь нет, а по узким кремнистым тропам неслышно ступает мягкими, как сон, лапами узкомордый кавказский медведь.
Тошка сидел в яме, прижавшись плечом к колючей черкеске Хабаджи; старик, положив ружье на рогульку, прильнул лицом к круглому прикладу, выточенному из грушевого корня. По кисточке его башлыка, который был уложен вокруг головы на манер чалмы, ползла большая зеленая гусеница. Тошка внимательно следил за ее движениями. Вот гусеница доползла до самого края и свернулась в шарик. Оторвавшись, она с гудением полетела прямо на Тошку. Э, да это не гусеница, а пчела, она жужжит, летая вокруг Тошкиных рук, пытается сесть ему на пальцы. Пальцы у Тошки липкие, он держит в руках большой кусок сотового меда и испуганно отмахивается от пчелы.
— Не маши лапками, Антонио! — смеется появившийся из темноты дядя Гога. — Она не ужалит. Я же тебе говорил — абхазские пчелы удивительно незлобивые, они почти не кусаются. Их только не надо обижать. Смотри!
Дядя Гога вытягивает руку, словно хочет показать фокус с орехами, и пчела начинает деловито ползать по ней, собирая налипший на пальцы мед.
Но вот она взлетела и вдруг стала быстро расти, превращаясь в бесформенный мягкий ком. Ком катится по кукурузному полю, ломает стебли, урчит и рявкает. Дяди Гогино лицо расплывается, и на его месте возникает тонкое, сухое, будто выточенное из тиса, лицо Хабаджи. Острый нос с горбинкой, насупленные седые брови и добрые глаза с лучами морщинок, убегающих к вискам. Хабаджа крепкими же. птоватыми зубами закусывает кончик усов и, цыкнув языком, говорит голосом Володи:
— Амш, нехорошо! Некультурно!
Бесформенный ком надвигается на Хабаджу, пухнет, раздувается и вдруг лопается с ужасающим грохотом.
Тошка рывком вскинул голову. Испуганно озираясь, схватил лежащий в ногах никелированный топорик, купленный мамой в магазине спорттоваров перед самым его отъездом.
Темные деревья, окружавшие поляну, шелестели разбуженной листвой; над ямой стелился сизый вонючий дым.
Хабаджа, отбросив кремневку, легко выскочил из ямы и, зажав в далеко отставленной руке большой широкий кинжал, побежал в темноту, гортанно крича и подвывая.
Навстречу ему, падая и чертыхаясь, бежал с фонарем Володя. Они остановились у бурой глыбы, лежавшей посредине поля.
— Здоровый, черт! — завистливо вздохнул Володя. Пудов на пятнадцать будет.
Протирая глаза, Тошка медленно подошел к ним, все еще сжимая в руке свой топорик. Громадный медведь, подмяв под себя изломанные стебли кукурузы, неподвижно лежал, уперевшись острой мордой в исцарапанную когтями сырую землю. С оскаленных клыков медведя стекали капельки черной крови. Тошка посмотрел на Хабаджу. По вязаной кисточке его башлыка ползла испуганная светом фонаря большая зеленая гусеница.
Глава 8. Младший коллектор А.Топольков
— Держи ровнее совок! Все мимо сыплется! — Володя вытер рукавом взмокший лоб, посмотрел на кончик зубила. — Подточить бы надо…
Тошка, согнувшись в три погибели, прижимал к склону фанерный совок конструкции Костерро-четвертого. Они брали очередную пробу: Володя рубил зубилом борозду в склоне горы, а Тошка держал совок, в который сыпалась вырубленная порода. Пользоваться совком предложил Володя; до этого шел в дело обычный кусок брезента.
— Нужно быть творческой личностью, — сказал Тошке Володя и смастерил из фанерного ящика совок, который и стал основным рабочим инструментом младшего коллектора Тополькова.
Работа была несложной, но довольно нудной. Тошка так и сказал об этом Володе.
— Значит, не вышел бы из тебя цирковой артист, хоть ты и Антонио. — Володя размахнулся и ударил кувалдой по расплющенному оголовку зубила.
