Мать шла, на палку опиралась, ноги у нее опухли, в глазах темнеет. А люди вперед уходят. Подождут немного и опять идут. Никому не хочется пропадать. Так и отстали мы. Ночь наступила, дождь пошел. Легли мы вместе, сбились- мать, Агаша да я. Мать все встать хотела, назад идти, отца хоронить; потом затихла…
Утром нас Хабаджа подобрал. С мельницы ехал. Мать еще живая была, но без памяти совсем. Все просила:
— Сынок, подсоби встать. Пойдем, пойдем папаньку сымем, захороним…
Хабаджа взял нас. Под бурку спрятал, увез на свой хутор. И стал нам отцом. Три моих брата, сыновья Хабаджи, не пришли обратно с войны. Я вернулся; правда, хромаю, но все же вернулся. И теперь я единственный сын, опора его старости. И он любит моих детей, как своих кровных внуков, и они носят его имя…
А Тумоша… Это Тимофей, Тимоша, так звала меня когда-то мать. И Хабаджа сказал, что имя, которым называет ребенка мать, никто не может изменить. Пусть я буду Тумоша, это тоже красивое имя…
Тропа, вильнув, круто уходила вниз. Чтобы не сползти с седла, Тошка уперся руками в холку лошади. Все ближе и ближе веселый шум ручья, где-то там мельница.
— Вот, — сказал Тумоша, показывая на разбросанные у подножья громадного бука валуны. — Здесь нашел нас Хабаджа…
Тошка посмотрел на жесткую землю, усыпанную колючей кожурой буковых семян, на холодный пепел костра, на гладкий, словно выточенный из слоновой кости ствол векового дерева, и ему показалось, что он видит серое дождливое утро, расстрелянного красногвардейца в шинели с алыми шевронами на груди и голодных, озябших детей, которые, прижимаясь к умирающей матери, со страхом смотрят на незнакомого бородатого человека в черной лохматой бурке…
Глава 7. Отряд ищет барит
Горы казались Тошке бесконечными. Весь день идешь по ним все вверх и вверх, и сердце вот-вот выпрыгнет наружу. Идешь, пока не засветлеет впереди между деревьями — кажется, кончается подъем, вершина! Теперь начнется спуск. Только спуск! Каким приятным, веселым и легким кажется он после изнурительного подъема. Ноги сами бегут вниз. Час бегут, другой бегут. Когда же конец? Когда же начнется спокойный, неторопливый подъем? Коленки, как разболтанные шарниры — только что не стучат, а держать уже не держат. Когда же кончится этот ужасный спуск в какую-то бездну? Тропинка ожила и вьется, выскальзывая из-под подошв, которые успели, наверное, раскалиться добела. И рюкзак толкает все время в спину, гонит вниз. Вражина этот рюкзак! Стоит только с разбегу ухватиться за деревце, как он, не желая останавливаться, летит дальше, сам по себе соскакивая со спины, выворачивая плечи.
Нет, лучше уж подъем! Там хоть можно остановиться, перевести дух, поднести к сухим суконным губам холодное горлышко фляги. Не говоря уже о том, что если рядом идет ослица Манька, то можно подниматься, поочередно держась за ее хвост. Маньке это даже нравится.
— Ничего ей не нравится! — возражает Володя. — Просто она из упрямства. Тянут за хвост, значит, просят остановиться. Ну, она и прибавляет шагу.
Он был прав: стоило Маньку потянуть за хвост, как она сейчас же сдвигалась с места. А так можно было обломать об ее жирные бока все палки, она только шевелила ушами и презрительно морщила замшевый нос, показывая желтые зубы, будто была не ослица, а кавказская овчарка.
…День за днем шел по намеченным маршрутам маленький отряд геологов. На карте маршруты тянулись цветными пунктирами, уходя от хутора Хабаджи на все четыре стороны.
Все больше и больше становилось пунктиров. Цветная паутина постепенно оплетала коричневые размывы хребтов и ущелий, голубые жилки рек, зеленые пятна лесных массивов. А барит все никак не попадался.
На север и юг уходили карандашные линии маршрутов. По обе стороны, справа и слева, точки и цифры — номера взятых проб. Двадцатый номер, тридцатый, сотый уже, а барита все нет.
Пошли маршруты на запад и на восток. И снова точки и мелкие, как бисер, цифры: 105… 146… 157… 200!.. Двести проб взято, а о барите и разговора никакого нет.
Молча идет отряд дальше и дальше. То медленно ползет вверх. и Тошка чувствует, как сердце начинает выпрыгивать у него из груди, то спускается вниз, и Тошка несется, хватаясь руками за встречные деревья.
Впереди, как и полагается проводнику, шел Хабаджа. Время от времени в воздухе мелькала его цалда — серповидный топор на длинной рукоятке. Старик отбрасывал в сторону подрубленные под корень кусты, и идущая за ним Манька, задрав голову, важно проплывала по расчищенной тропинке, плавно покачивая вьюками.
Манькой ослицу назвал Володя. До Знакомства с ним у нее вообще не было никакого определенного имени.
— Э-э! — удивлялся Тумоша. — Ишак — не конь и не собака, зачем ему имя!
Володя не согласился с ним и назвал ослицу Манькой. Она совершенно равнодушно отнеслась к этому и по-прежнему лучше всего реагировала на палку. Это была ленивая и упрямая ослица с неуживчивым характером. Ладить с ней умел только Хабаджа. Его она побаивалась и беспрекословно выполняла все приказания, не дожидаясь, пока их подтвердят ударом сухой ветки. Но как только недоуздок оказывался в руках у Тошки или Володи, Манька останавливалась, подгибала передние ноги и опускалась на колени. Постояв немного в такой неудобной позе, она валилась набок и, глубоко вздохнув, лениво закрывала глаза. Никакие крики, пинки, уговоры и угрозы не производили на нес ни малейшего впечатления. Маньку развьючивали и с проклятиями поднимали на ноги. Опустив длинные мягкие уши, она терпеливо ждала, пока заново закрепят вьюки, потом обводила всех долгим пристальным взглядом и как подрубленная падала на колени.
Приходилось ждать возвращения Хабаджи. Как только он появлялся, коварная ослица немедленно поднималась и начинала с невинным видом пощипывать травку. Она нагло делала вид, что ничего особенного не случилось, вот просто, мол, остановилась на минутку передохнуть, и только.
Ездить верхом на Маньке тоже никому не удавалось. Она обычно повторяла свой излюбленный прием: валилась набок, пытаясь при этом придавить ногу неудачливому всаднику. Володя пробовал применить методы Дурова.
— Лакомства, ласка, терпение и умелый подход, — рассуждал он, вытаскивая из рюкзака пачку пиленого сахара, — делают с животными просто чудеса. Возьмите, к примеру, как работают Дуровы, или, скажем, Борис Эдер, или Бугримова.
Но то, что покоряло львов и тигров, на Маньку не действовало. Она съела горсть сахару, с довольным видом шевельнула ушами, когда Володя потер ей ладонью храп, но как только он сделал попытку взгромоздиться в седло, Манька немедленно подогнула колени и рухнула набок.
Все засмеялись.
— Это дрянь, а не ослица! — сказал Володя, отряхивая брюки. — Она с детства испорчена неправильным воспитанием, а вы хотите, чтобы я за час сделал из нее циркового скакуна. Попробуйте сами! Желающие будут?
Но желающих не нашлось, и Манька продолжала жить невоспитанной.
…В обязанности Тошки входила упаковка и нумерация проб. Ираклий Самсонович любил порядок и точность. Каждый отбитый кусок породы или вырубленную зубилом горсть грунта бережно заворачивали в плотную бумагу или ссыпали в мешочек. Ставили номер, записывали в блокнот. Образец пробы ложился к десяткам других таких же образцов, рюкзаки становились тяжелыми, а о барите все не было ни слуху ни духу. Он лежал где-то здесь, может, совсем рядом, а может, и по ту сторону синего частокола гор. Лежал тяжелый минерал барит, такой нужный людям. Из него можно сделать краску, прочную, белую как снег, и покрасить ею стальные коробки теплоходов. Эту краску не возьмет ни соленая морская вода, ни сырой морской ветер. Барит нужен и тем, кто делает бумагу, и тем, кто делает резину. А здесь, в горах, он просто лежит себе без дела под колючей «дресвой[22]», под скользкой холодной глиной, под галькой, спрессованной доисторическим ледником, тем самым, что разбросал по горам гладкие крутолобые валуны-морены…
Да, горы казались бескрайними. За ущельем — ущелье, за хребтом — хребет, как здесь угадаешь, где прячется тяжелый шпат — барит. Тошка начал сомневаться в том, что это удастся сделать даже самому «королю поиска» Ираклию Самсоновичу. Однако ни он, ни дядя Гога в панику не впадали; продолжали себе спокойно обшаривать ущелье за ущельем, склон за склоном.
— Ну, ладно! — сказал как-то утром Ираклий Самсонович. — Два дня передышки. А потом уже двинем к истокам Улыса. Не там ли развяжется узелок?
— Мне тоже кажется, что там, — согласился дядя Гога.
— Темнят, как иллюзионисты, — заметил Володя. — Знаешь, этак, для вида крутят у тебя под носом пустой рукой и одновременно засовывают в твой же карман жареную ставридку…
Два свободных дня! Тошка впервые в жизни почувствовал, что это за чудесная штука — два выходных, притом подряд и к тому же заработанных собственным горбом. А горб давал себя знать: по ночам Тошке казалось, будто он и спит с рюкзаком, в котором, по меньшей мере, целая сотня образцов.
