Как ни опасна была работа подпольщика, Иосиф Шпачек любил свою вторую профессию газетчика-революционера. Он многое знал о жестокостях гестапо, понимал, что любой провал приносит пытки, издевательства, смерть в застенках Панкраца[42] или в каком-нибудь концентрационном лагере, но он выполнял долг коммуниста и патриота без колебаний.
Доктор читал газету у себя в рабочем кабинете. Было около десяти вечера. Прага ещё шумела. Гремели трамваи, переполненные людьми, мчались легковые комфортабельные машины оккупантов. Впрочем в машинах раскатывали не только они, но и некоторые чехи-предатели. Шли пешие люди по улицам.
Доктор Шпачек сидел у открытого окна, вслушиваясь в своеобразную жизнь любимой Праги. Хотя город по-прежнему был шумен и бурлив, всё же чувствовалось в его дыхании что-то тревожное, неспокойное, даже нервозное. В довоенное время в такую пору дети ещё гуляли на улицах. А сейчас и взрослые поторапливались домой и шли не так, как ходят на прогулке, а торопливо, с опаской. «Да, это отпечаток ненавистной оккупации», — думал доктор, дочитывая газету.
Размышления доктора Шпачека прервал резкий, нетерпеливый стук в дверь. Он положил газету под подставку с карандашами, поднялся и, как всегда, не спеша пошёл узнать, кто этот нетерпеливый гость, который не желает пользоваться звонком, а стучит, будто пьяный или доведённый до крайности зубной болью. «Опять, наверное, больной?» — подумал он.
— В чём дело? — мягко спросил доктор.
— Откройте больному!
Доктор вспомнил, что на столе оставил свежий номер газеты, но решил не возвращаться в кабинет, а принять больного в передней или открыть и пройти вперёд и прикрыть её чем-нибудь, но тут же подумал с сожалением, что не успел её дочитать и уничтожить. Но стук повторился с такой силой, что медлить было нельзя.
— Откройте! Больной! — повторил нахальный голос в тот момент, когда доктор Шпачек подходил к двери.
Трое гестаповцев вошли в дом. Один сразу грубо отстранил доктора и первым шагнул в переднюю. Двое остались около доктора, закрывавшего дверь. Только теперь Шпачек понял, что настал момент расплаты. Он думал сейчас о газете и ещё о кое-каких бумагах, которые лежали в ящике письменного стола, правда, шифрованные, но всё же…
— Поторапливайся! — услышал доктор грубый голос, который только что слышал за дверью. Гестаповцы были под хмельком, пистолеты вынули из кобур.
В несколько минут всегда образцово прибранная маленькая квартира доктора Шпачека превратилась в груду разбросанных вещей, книг, перевёрнутой мебели, врачебных инструментов. Доктору Шпачеку не разрешили сделать ни шагу. Как только гестаповцы вошли в квартиру, так сразу офицер предупредил его: «Вести себя смирно и стоять здесь». Он указал место у круглого стола.
Всё время, пока шёл обыск, доктор Шпачек грустным и спокойным взглядом наблюдал за двумя гестаповцами, наводившими «новый порядок» в его квартире. Третий стоял у него за спиной.
Как ни странно, но маленькая газета «Руде право», свёрнутая вчетверо, ещё лежала на письменном столе под карандашной подставкой, и её не коснулась рука гестаповца. Доктор Шпачек думал в эту минуту о сыне. Он был доволен, что Ян не видит этого разбоя, учинённого блюстителями «нового порядка» в Европе. Хорошо, если Яна предупредит о случившемся кто-нибудь из соседей. Но кто мог предупредить? Кто мог знать, что происходит в маленьком особнячке в Градчанах? Дядя Вацлав? Но может быть, и в его квартире гестаповцы наводят такой же «порядок»?..
Когда офицер-гестаповец вынул из ящика стола блокнот и перелистал его, сердце доктора Шпачека дрогнуло. Там были свежие наброски статьи для газеты. И хотя записи были сокращённые, условные, гестаповец, видно, оказался мастером по таким делам. Он подошёл к доктору Шпачеку вплотную, ткнул его в лицо блокнотом и резким, лающим басом спросил:
— Твой?!
Доктор Шпачек пожал плечами.
— Твой? Отвечай!
— В моей квартире всё моё!
Удар по лицу был настолько сильным, что Шпачек чуть не потерял сознание, но не упал.
— Марш! — рявкнул тот же гестаповец и снова ударил доктора Шпачека, на этот раз по голове рукояткой пистолета.
В голове зашумело, и всё же Шпачек шагал достаточно твёрдо. Его бросили в крытую машину и куда-то повезли. «Наверное, в Панкрац», — решил он, но мысли были о другом. Кто выдал?.. Как всё это случилось, почему?.. Может быть, мой мальчик уже в тюрьме и его пытали?.. Может быть, дядя Вацлав попал туда же и не выдержал пытки?.. Или это простая случайность?.. Кто, кто мог выдать его, ведь он всегда, казалось ему, действовал осмотрительно?!
В ту же ночь избитого, согнувшегося, в рваной одежде на окровавленном теле доктора Шпачека привезли на допрос. Там он увидел Карела Вандера, беспомощного, смертельно бледного. Значит, гестаповцы, заполучив газету, бросились на завод и произвели аресты… Но ведь мастер Вандер не мог знать, что я воспользовался его рассказом для «Руде право»?
И всё-таки доктор Шпачек был прав. Его не обманули предположения. Он верно догадался, что за мастером Вандером следили гестаповцы. «Значит, — сделал он вывод, — Вандера арестовали после появления газеты, и он, не выдержав пытки, рассказал о том, как я заходил к нему, расспрашивал о диверсии на заводе… Но откуда они знают, что я работаю в газете?..»
— Ты этого знаешь? — спросил следователь, указывая доктору Шпачеку на Карела Вандера, которого только что облили холодной водой. Старик сидел на скамейке, поддерживаемый охранником.
— Не знаю! — твёрдо ответил Шпачек.
— Ты лжёшь!
— Как вам угодно, но я его не знаю.
— А ты его знаешь, старая обезьяна? — рявкнул следователь на мастера Вандера.
— Нет, — слабым голосом, с хрипотой ответил мастер, и его голова опустилась на грудь, точно подрубленная.
— Ты рассказал ему о диверсии на заводе?
Вместо ответа пан Вандер слабо попытался поднять голову, но потерял сознание. Мастер Вандер умирал.
— Ты просчитался, Шпачек. Советую быть благоразумным и отвечать на вопросы добросовестно.
— Как вам угодно, — повторил доктор, — но я этого человека не знаю.
— Твоя настоящая фамилия Грубек?
— Моя настоящая фамилия Шпачек, — ответил доктор и подумал, что дело значительно сложнее, чем ему показалось.
— Твоя жена казнена, ты это знаешь?
— У меня нет жены, она умерла своей смертью семь лет назад.
— Довольно!
— Ты связан с газетой «Руде право»?
— Нет!
— Где подпольная типография?
— Не знаю…
— Врёшь! — заорал следователь, соскочил со стула и ударил доктора Шпачека по лицу. Затем кто-то сзади начал бить чем-то тяжёлым в такт отрывистой команде: ещё, ещё, ещё…
Доктора Шпачека били несколько раз, потом приводили в сознание и снова допрашивали. Но пока работал его мозг, он думал о сыне, о дяде Вацлаве, об умиравшем мастере Вандере и был доволен тем, что гестаповцы ничего не знают ни о типографии, ни о людях, выпускающих газету. «Значит, — решил он, — газета будет жить, пока живы и на свободе боевые товарищи. Я умру, но их не выдам! Газета будет жить!»
И всё же арест Шпачека был загадкой и для него и для товарищей. Единственным правильным предположением было то, что гестаповцы сделали налёт на его квартиру по доносу Краузе. И если бы не блокнот доктора, у гестапо не было бы повода к аресту.
* * *
Ян Шпачек приехал в Прагу накануне занятий в школе и был встречен на вокзале одним из подпольщиков. От дяди Вацлава он узнал о большом горе. Переживания мальчика были настолько сильными, что он несколько раз терял сознание и заболел горячкой. У дяди Вацлава появилось много новых забот. Для осторожности он и его товарищи перенесли типографию в новое место. «Кто знает, — думали они, — гестаповцы будут пытать доктора Шпачека и он может не выдержать, сдаться…» Другая забота заключалась в том, чтобы на время скрыть мальчика, которого могли подвергнуть пытке. Поэтому Ян был отправлен к надёжным людям, которые ухаживали за ним и скрывали его от гестаповцев.
ВЕСТИ С ФРОНТА
Письмо второе
«Милые ребята!
Как вам рассказать в коротком письме о больших делах, об успехах наших, танкистов и в то же время сообщить вам тяжёлую весть…
Это письмо пишет вам комсомолец-танкист Василий Мягков, боевой друг лейтенанта Бучковского. Я долго думал о том, как всё рассказать, и решил, что буду писать правду, всё как было на самом деле в этот день боёв за нашу Родину.
Представьте себе, ребята, прекрасные тургеневские места. Чудесный, весёлый лес, просторы полей, перерезанные оврагами, балками, перелесками и небольшими журчащими речушками. Правда, на полях стоят хлеба, жёлтые высокие и уже переспелые, но неубранные: рожь, пшеница, овёс… Их не убирают. Здесь война, и людей нет. Взрослых и здоровых фашисты угнали в Германию, на каторгу. Дети, старики беспомощны.
