Представьте себе, ребята, прекрасные тургеневские места. Чудесный, весёлый лес, просторы полей, перерезанные оврагами, балками, перелесками и небольшими журчащими речушками. Правда, на полях стоят хлеба, жёлтые высокие и уже переспелые, но неубранные: рожь, пшеница, овёс… Их не убирают. Здесь война, и людей нет. Взрослых и здоровых фашисты угнали в Германию, на каторгу. Дети, старики беспомощны.
Стоят знойные августовские дни. Вы уже начнёте, наверное, учиться в школе, набравшись сил за лето, когда это письмо дойдёт до вас, а у нас сейчас идут жаркие бои…
Полыхают деревни. Вечерами страшное зарево пожаров охватывает всё небо на западе. Кажется, горит всё, не только дома и постройки, но и земля, и поля, и небо. Фашисты жгут всё, отступая под натиском наших войск…
По одну сторону реки (западный берег) — они, по другую — мы, советские танкисты, артиллеристы, пехотинцы. Перестрелка не смолкает ни днём, ни ночью. Бухают тяжёлые пушки, завывают миномёты, трещат автоматные и пулемётные очереди, но мы пока стоим, накапливая силы, чтобы снова, как и в первых боях, рвануться вперёд и отбросить врага как можно дальше на запад.
Так, примерно, обстояло дело и в тот день, когда мы готовились в наступление в первых боях.
Мы собрались у своих танков. Танкисты лейтенанта Бучковского сидели у танка «Пионер». Один наш товарищ играл на баяне, и мы дружно пели боевые песни, шутили, разговаривали, вспоминая родной Урал, вас. Когда настала пора расходиться, чтобы отдохнуть перед боем, механик-водитель Агапов читал нам стихи, стоя на танке.
За перелеском немцы жгут дома!
Ещё атака —
Мы ворвёмся в сад…
И, чтоб от счастья
Не сойти с ума,
Я, как ребёнка, глажу автомат.
Пускай от дома —
Чёрный хлам угля,
Деревьев пусть огонь не пощадил, —
Мне дорога родимая земля,
Где я родился,
Где отец мой жил…
Ребята! Я рассказываю вам об этом потому, чтобы вы поняли, как нам было тяжело смотреть на пылающие дома и поля, думать о людях, живущих в плену у гитлеровцев и ждущих своего освобождения. В этот день перед боем мы видели всё это, чувствовали горечь за судьбу наших людей и горели ненавистью к врагу, непрошенно пришедшему в наш дом, на нашу священную землю…
В бой мы пошли, как всегда, после того, как наши самолёты обработали передний край противника, после того, как прогремела наша артиллерия и пророкотали наши славные «катюши». И всё-таки враг оказывал такое сопротивление, что наступать было нелегко.
Первым форсировал водный рубеж (то-есть с боем переправился через реку) танк «Пионер». За ним пошли другие танки, и бой разгорелся за населённый пункт на подступах к железнодорожной станции Ш. За день боёв мы, продвинулись немного, километров на пять, но это была немалая победа. И первым в этом бою шёл экипаж танка «Пионер», которым умело и храбро командовал лейтенант Бучковский.
Наступила ночь. Опять ярко запылали новые деревни, новые поля неубранных хлебов. Всё жгут, отступая, фашисты. Жгут, взрывают, чтобы ничего не оставить советским людям. Вот почему каждый танкист считает, что надо наступать стремительно, чтобы враг не успевал сделать своё чёрное дело.
Лейтенант Бучковский вырвался далеко вперёд, но в это время фашисты бросили в бой новую танковую дивизию под названием «Мёртвая голова», и на несколько часов наступление нашего батальона приостановилось. Экипаж славного танка «Пионер» оказался в тылу противника, не подозревая об этом. Советские танкисты продолжали сражаться. Ночью лейтенант Бучковский радировал, что ведёт бой за деревню недалеко от станции Ш.
Мы ещё не знали, что в это время на этом участке у фашистов было превосходство в танках. Мы рассчитывали, что наш батальон вырвется вперёд и тогда не один «Пионер», а десятки наших танков перережут железную дорогу Брянск — Орёл и выполнят ещё одну боевую задачу. Командир радировал лейтенанту Бучковскому:
«Держитесь. Высылаю на помощь танки. За отвагу и храбрость в боях экипаж представляю к правительственной награде»…
Но попытки прорвать танковый заслон противника так скоро, как мы рассчитывали, нам не удалось. Слишком неравны были силы. Нас — один батальон, немцев — целая дивизия. Но мы вели бой всю ночь. На поле сражения, как свечи, горели фашистские танки, однако нам удалось выполнить задачу только поздно утром.
На рассвете командир получил ещё одну радиограмму с танка «Пионер». Лейтенант Бучковский сообщил:
«Нахожусь в тылу противника. Огнём уничтожили две пушки с расчётами, танк и подавили гусеницами несколько пулемётных гнёзд противника. Танк повреждён, снаряды на исходе, пулемёт не работает. Продолжаем сражаться».
Наконец наш батальон вырвался вперёд…
Более шести часов четвёрка храбрых танкистов — Бучковский, Агапов, Фролов, Русанов — отбивалась, окружённая врагами. В танке нечем было дышать, оставались считанные снаряды, но экипаж продолжал драться. Никто из нас не знает последних минут жизни и борьбы танкистов. Мы можем только предположить, что когда кончились последние снаряды, фашисты окружили смельчаков, навалились всей своей силой на одинокий, повреждённый, безоружный танк… Кто-то уже забрался на башню, кто-то стучит в люк, чтобы открыть его и расправиться с четвёркой храбрых танкистов…
Когда наш батальон вышел к дороге Брянск — Орёл, танк «Пионер» был обнаружен в двух километрах от станции. Правая гусеница перебита, ствол пулемёта погнут, броня боевой машины поцарапана осколками мин и снарядов, но танк стоял таким же грозным, как и перед боем… Вокруг него валялись трупы фашистских солдат, по его следу легко было обнаружить вмятую в землю противотанковую пушку противника, два миномёта, несколько исковерканных станковых пулемётов. Это боевая работа экипажа Бучковского и танка «Пионер».
В стволе пистолета лейтенанта Бучковского мы обнаружили записку:
«Дорогие товарищи по оружию!
Нам очень тяжело расставаться с жизнью, но война есть война, и мы умираем с полным сознанием выполненного долга перед Родиной. Просим вас передать нашим юным друзьям, подарившим нам боевую машину, что их наказ и свою клятву уральцам мы выполнили. Жаль, что воевали мало, но мы верим в победу Родины и умираем победителями. Уничтожайте врага, гоните его на запад безустали, пока мир не будет спасён от фашизма. Прощайте, родные, мстите врагу.
Бучковский, Агапов, Русанов, Фролов».
Мы знаем, ребята, что вам тяжело будет читать это письмо о гибели ваших старших товарищей-комсомольцев. Но мы заверяем вас, что начатое дело разгрома врага мы, советские воины, доведём до полной победы. Ваш танк «Пионер» мы решили собственными силами восстановить. Командование вручило ваш танк моему экипажу. Впредь по приказу командира танкам комсомольских экипажей будет присваиваться это дорогое имя «Пионер» за отвагу и храбрость в бою. Вместо одного погибшего экипажа в бой пойдут десятки, вместо одного танка «Пионер», будет много, и они отомстят врагу, выполняя ваш наказ.
Желаем вам хорошо учиться, расти и быть такими, как воины танка «Пионер» — лейтенант Бучковский и его славный экипаж.
С комсомольским приветом
Василий Мягков,
командир танка «Пионер».
Ян Шпачек выздоравливал медленно. Добрые люди приютили мальчика, как родного, но он всё равно чувствовал себя одиноким. С отцом они всегда были вместе, говорили, как взрослые, как товарищи. Здесь, в чужом доме, отношение к Яну было, как к маленькому. Все были с ним трогательно нежны, это стесняло его. Ян каждый раз с нетерпением ждал дядю Вацлава, но тот приходил редко. Он был очень занят. После ареста доктора Шпачека у него появилось много новых забот с типографией. За последнее время дядя Вацлав совсем постарел, осунулся, но попрежнему приходил весёлым и немножко забавным в шляпе с узкими полями, согнутый, низенький, сухой, но всегда опрятный, чисто выбритый, чем-то похожий на отца. Придёт, сдвинет свои большие очки на кончик носа, сядет к Яну поближе и обязательно скажет:
— Ну, герой, как у нас дела? На поправку дело пошло или всё ещё немножко киснем?
Говорит, а сам улыбается, и не поймёшь: не то он шутит, не то серьёзно.
Ян Шпачек лежал на мягкой тахте лицом к стене и думал… Думал о многом. О страшной и неожиданной разлуке с отцом, о болезни, школе, товарищах и дяде Вацлаве. Мысли об отце не покидали его ни на минуту, даже во сне он часто видел его, говорил с ним, ходил куда-то с ним. Тяжко без отца. Был отец — и вот нет его, забрали в гестапо… Может, его уже и в живых нет, а может, он сидит сейчас в тюрьме и, наверное, думает о нём, о своём сыне… Всё Яну казалось неясным, жутким, будто в тяжёлом сне.
