Я тихо отворил дверь и вышел во двор. Волнение мое улеглось, и после жаркой избы мне показалось еще холоднее. Паровоз Шмербиуса попрежнему стоял перед платформой. От нечего делать я встал на подножку и вошел в паровозную будку. С удивлением рассматривал я рычаги, стеклянные трубки, какие-то круглые инструменты, похожие на часы. Угли в топке еще тлели. Отчаянный план мелькнул у меня в голове.
Я огляделся по сторонам — никого. Тогда я схватил лопату и стал наполнять топку углем. Пламя вспыхнуло сразу. Я вылез из паровоза и стал лопатой расчищать снег между шпалами. Через минуту я добрался до земли. С невероятным трудом мне удалось откопать кусок смерзшегося, твердого, как камень, суглинка. Добрые четверть часа я крошил его, ударяя ребром лопаты. Когда он, наконец, искрошился, я набрал полные горсти ледяного песку и стал усыпать им рельсы перед паровозом. Теперь колеса скользить не будут.
У меня были самые смутные представления об устройстве локомотивов. Правда, я слышал что-то о котле, о каких-то шестернях, о клапанах, но этого было мало. Войдя снова в паровозную будку, я стал торопливо передвигать рычаги. И, о радость! паровоз закряхтел, засвистел, вздрогнул — и сдвинулся с места! Я принялся с бешенством наполнять топку углем. Фу, как жарко! Пот градом катил с меня.
Избы, стрелки, семафоры замелькали по сторонам. Побежали телеграфные столбы, поплыли леса, мосты загремели под колесами. Но мимо, мимо! Еще угля в топку, еще! Лети паровоз! Мы скоро увидимся, профессор!
Дым из трубы валил красный и жаркий. К топке нельзя было подойти. Но мне все было мало. И только когда уже некуда было швырять уголь, я сел в углу на скамеечку отдохнуть.
В окна дул ледяной ветер, а топка дышала невыносимым жаром. Не мудрено, что машинист, более суток пролежавший под самым окном, не перенес такой разницы в температуре. Мне хотелось понять, отчего Шмербиус так поступил с ним — из жестокости или из равнодушия? Вряд ли он питал злобу к этому ни в чем неповинному человеку. Что сделал ему машинист Васильев? Но, с другой стороны, неужели он мог быть так занят собой и своими делами, чтобы не заметить, как рядом в ужасных пытках мучается живой человек?
Никогда еще я так быстро не ездил. Лес казался; сплошным неразборчивым темно-зеленым потоком, стремительно несущимся мимо меня. Телеграфные столбы пробегали со скоростью пулеметных выстрелов. Я мчался гораздо быстрее пассажирского поезда, в котором ехал профессор. Но меня начало одолевать беспокойство. Сумею ли я, если понадобится, остановить паровоз? Не грозит ли мне столкновение? А что если мой паровоз едет не по той колее? Много раз стрелки гремели у него под колесами, и много раз он перескакивал с колеи на колею. Я отгонял тревожные мысли и снова подкладывал уголь в топку. Профессор должен быть настигнут во что бы то ни стало. Лети, мой милый паровоз, лети! Никакие опасности не остановят меня.
Как пустынна эта страна! Проходит час за часом, а кругом ни жилья, ни дымка. Только лес да одинокие серые скалы, обросшие бурым мхом. Железнодорожная насыпь порой так высока, что сосны едва достигают ее половины, но минута — и паровоз в глубоком ущелье, которое встречает его гулом тысячегласого эхо. Где же он, поезд профессора?
В пять часов стало темнеть. Я беспрестанно выглядывал в окно, но впереди ничего нельзя было разобрать, кроме однообразной линии рельс, теряющихся в сумерках. Ну, так еще, еще угля в топку! Греми, мой огненный конь, пожирай сотни и сотни верст, сегодня вечером я должен обнять моего милого, толстого друга.
Когда стемнело, с паровозом стало твориться что-то неладное. Он наполнился звоном и грохотом, он лязгал железом по железу, он качался, как корабль в море. Стенки котла мелко-мелко дрожали, испуская пронзительный писк, ничем не заглушаемый, который лез мне в уши, томил и нервировал меня. Железо над топкой до того прогорело, что сквозь него просвечивало пламя. Из трубы вылетали огненные искры, окутывавшие паровоз кровавым облаком, и даже котел сиял в темноте тусклым красным светом.
Я почувствовал недоброе. О, чорт возьми! Котел пуст, в нем нет воды. Он сейчас разорвется, развалится! А как я остановлю паровоз? Мне страшно притронуться к рычагам. Нажму что-нибудь не то и — конец, гибель. Да и что я буду делать здесь, среди леса, на украденном паровозе? Стоять и знать, что с каждой минутой профессор уезжает все дальше? Нет, благодарю покорно, уж лучше гибель. Вперед, вперед!
Что это там за огни? Все косогорье усыпано кострами. На пути стоят какие-то вагоны.
Мой раскаленный паровоз, похожий на жаркую кровяную каплю, стремительно прорезал морозную темноту. Он весь обмяк, покосился, как не затушенный самовар, в который забыли налить воды, даже труба его слегка съехала на бок, но продолжал нестись вперед. А озаренные кострами вагоны все росли и росли. Столкновение было неминуемо.
Я кинулся к рычагам, отодвигал их то в одну, то в другую сторону, но все напрасно, паровоз не останавливался. На каждое мое движение он отвечал таким адским гулом, таким звоном и грохотом, что я задыхался от ужаса.
Мне оставался только один путь к спасению. И спустился на подножку. Бешенный ветер дохнул мне в лицо. Сжав зубы я прыгнул в темноту, навстречу ветру и, утопая в жестком снегу, кубарем покатился вниз, под насыпь.
Паровоз, как огненный дракон, тяжело прокатился вперед, раскидывая по шпалам куски горящего угля. В двадцати шагах от меня он налетел на пассажирский вагон, своротил его с рельс, и лопнул. У меня зазвенело в ушах от оглушительного грохота. Столб пламени поднялся в черное небо, озарив окрестные сосны и далеко разогнав по снегу безумные тени.
Глава восьмая. Шмербиус выпускает когти. — Гляссе
Пока я метался по станции, ломая руки и не зная, что предпринять, профессор, насупившись, сидел у себя в купе и проклинал все на свете. Он видел, как я упал, знал, что Шмербиус в поезде, и его гигантские кулаки сжимались от негодования.
— Кхе-кхе! — прозвучало у него над ухом.
Но профессор не оглянулся.
— Кхе-кхе! — снова услышал он и поднял глаза.
Перед ним стоял Шмербиус и подобострастно улыбался. Он был такой же, как всегда, только на лице его и лысине причудливыми разводами лежала сажа — след недавней паровозной экспедиции.
Зворыка угрюмо молчал.
— Не могу скрыть, — заговорил Шмербиус с какой-то даже грустью в голосе, — не могу скрыть, вы слишком опасный для меня соперник. Увы! Человечество имеет в вашем лице превосходного защитника. Человечество…
— Что вы все о человечестве! — буркнул профессор. — Разве вы человек? Вы просто урод.
— Как?
— Ну у да, урод. Щуплый, плюгавый урод. Из одного порядочного человека шестьдесят таких, как вы, выкроить можно. И что у вас за физиономия! Плюнуть жалко. Вы, верно, в зеркало никогда не смотрели.
— Верно! верно! — униженно заговорил Шмербиус. — И не смотрю в зеркало никогда, и смотреть не буду. Самому противно. У меня действительно внешность поганая. Еще у папеньки работал — в парикмахерской — так и тогда от зеркала отворачивался.
— И ноги у вас жидкие, — продолжал с презрительной миной Зворыка. — Блошиные ножки, тьфу! Так и раздавил бы вас ногтем.
— Опять правильно, насчет ног. Совершенно верно заметили. Но раздавить меня — нет, не раздавите. Не раздавите, профессор, не раздавите. Из-за меня, ничтожного, вы, такой знаменитый и такой… гм… обширный, покинули свой кабинет и отправились сюда, на край света. А разве складка на вашем возвышенном лбу, профессор, не из-за меня? А! вы хмурите брови, вас тревожит плешивая тля, — так ведь, кажется, вы меня вчера окрестили, мужественный победитель волков? Впрочем, я не о том хотел с вами поговорить. В известных способностях вам отказать нельзя. Вымазать рельсы маслом — это талантливо, это мне нравится. Я уважаю в вас достойного противника. Я хотел предложить вам…
— Говорите скорее и убирайтесь к чорту! — сказал профессор: — вы мне надоели.
— Фу, какой вы горячий. С вами даже поболтать нельзя. Ведь, дорога длинная, ехать скучно, хочется с кем-нибудь душу отвести. Так вот, я желаю вам дружески предложить…
— Что предложить?
Вместо ответа Шмербиус раскатисто захохотал с самым простодушным видом.
— Ха-ха-ха, профессор! — заговорил он, вытирая выступившие на глаза слезы, — ха-ха-ха! Ну, право, никогда не видел такого шутника. Ха-ха-ха! Ох, умру… ха-ха-ха! Вот шутник, ха-ха-ха! — вот весельчак…
— Кто шутник?
— Кто? Вы, ха-ха-ха!
— Ничего не понимаю.
— Он ничего не понимает! Ха-ха-ха! Встретил в поезде бедного простодушного провинциала и с таким неподражаемым остроумием дурачил его в течение четырех суток. Ха-ха!
— Это вы-то — простодушный провинциал?
— Ха-ха-ха! Он все еще шутит! Блистательно! Бесподобно! Неужели вы, профессор, будете утверждать, что поверили, будто я действительно… ха-ха-ха!..
