Тамара Чинарева - Как Пантюшкин телевизор искал

Люди в черных очках всегда выглядят подозрительно. Преступник догадывался об этом. Потому он не надел черных очков, а пошел на дело в подшитых валенках.

Возле дома Клавы Желтоножкиной преступник огляделся по сторонам — никого… Только одинокий фонарь тускло светил в конце улицы, отбрасывая на землю длинную таинственную тень. Преступник нырнул в заросли сирени перед домом Желтоножкиных и открыл калитку.

Окна в Клавином доме были закрыты ставнями, хотя было лето и в палисадниках томно пахли цветы ночной красавицы и все жители поселка Гусиха спали при открытых окнах. Единственный путь в избу — через дверь.

— Ух-ух-ух! — проухал филином преступник, поднявшись на крыльцо.

— У-ух… — отозвалось в конце улицы.

В доме же было тихо, только завозились куры на насесте в тесном сарае.

Преступник явно нервничал. Он посветил на дверь — она оказалась хлипкой, фанерной, щели в палец величиной. Из щелей пахло солеными огурцами и керосином. Преступник поднажал, снял дверь с петель и прислонил к перилам крыльца. Запоздало звякнул здоровенный крюк.

— Кошмар! — сердито прошептал преступник и, прежде чем ступить на полосатый половик, вынул из кармана план избы, бросил взгляд на квадраты комнат, где кружочком была обозначена кровать бабы Клавы, а крестом — предмет, который надо было украсть. Крестик и кружочек находились далеко друг от друга. Клава Желтоножкина спала в угловой комнате, увешанной коврами. Преступника же интересовала горница.

Никто не услышал, как на полосатый половик ступил незваный гость. Клавин муж, дед Ваня, даже летом спал на полатях, укрывшись овчинным тулупом. К тому же был он глуховат, не опасен, поэтому не обозначался на плане ни крестиком, ни кружочком. Внук Желтоножкиных Димка — неслух и пятиклассник — спал на раскладушке так крепко, что, как говорится, хоть из пушек пали.

В открытую дверь прокрался ветер. Зашевелились занавески на окнах.

Преступник вздохнул. Таким тяжелым был этот вздох, что если бы его взвесить после этого вздоха, он стал бы легче примерно на килограмм.

Узкий луч фонарика высветил бок самовара, зеркало в старинной раме, старый телевизор, накрытый вышитой салфеткой. На телевизоре стояла копилка — глиняная кошка. Монеты даже не звякнули, когда преступник переставил кошку на подоконник. Монет в копилке было по самые кошачьи уши.

Незнакомец обхватил телевизор обеими руками, прижал к животу и только собрался приподнять с тумбочки, как его оглушил резкий шершавый звук. Будто щелкнул замок охотничьего ружья. Не дед ли Ваня залег с ружьем на печке? Заныло то место под лопаткой, куда сейчас должна была вонзиться пуля. Но вместо выстрела раздался хриплый голос кукушки. Часы начали бить полночь.

Преступник нервно дернул за гирю, цепь разорвалась пополам. Кукушка осталась торчать в окошке с раскрытым клювом. Преступник кинулся в дверь и скоро широко шагал по спящему поселку. Телевизор тяжело давил на плечо, сонно гавкали вслед собаки. Откуда-то из темноты послышался скрип колес. Он не испугал преступника. А когда же стали различимы два темных силуэта, он прошептал громко и раздраженно:

— В чем дело…

— Он упал и, кажется, разбился… — прозвучал тревожный ответ.

— Все рухнуло! — процедил преступник.

— Что же теперь делать?

— Что делать? Конечно, возвращаться!

Странная компания с телевизором и угольной тачкой, озираясь и разговаривая шепотом, двинулась в конец улицы. Они уже собирались свернуть к школе, как вдруг увидели, что им наперерез движутся две человеческие фигуры.

— Окружают… — прошептал человек в валенках и все трое рухнули в канаву, в заросли репейника. Телевизор с тачкой бросили прямо на дороге.

Фигуры встретились, и прямо над канавой прозвучал голос тестомеса с пекарни Капы Рыковой:

— Здравствуйте! Что это вы тащите на ночь глядя?

Всех троих, как гром, ошарашили эти слова. Они еще сильнее прижались к земле.

— Все тебе знать надо… — ответил ехидный старческий голос, принадлежавший дяденьке Васяньке, сторожу с воскового завода. — Матрас купил…

И ночные прохожие разошлись.

Преступник выждал еще минуту, вытащил впившуюся колючку, и, подхватив телевизор, коротко сказал:

— Пошли…

— Ложась спать, думай, как встать… — проговорила Клава Желтоножкина, открыв глаза.

Просыпалась она рано. Вставала, трясла половики, пересчитывала кур в курятнике, потом выпускала их во двор и кормила пшеном в деревянном корыте. Поливала огурцы до солнышка. Корила деда Ваню за нерасторопность. А после всего этого, облокотясь на косяк, глядела на улицу и грызла семечки. Наблюдала, как начинается в поселке новый день. Кто какое платье надел, кто куда поехал, чем в магазине торгуют. Все было интересно бабе Клаве.

Давно уж проснулась она, да все ждала, когда кукушка прокукует шесть раз. Уж надоело слушать, как дед на полатях храпит, а часы все не били. Баба Клава даже забыла, что сегодня у нее день рождения, хотя со вчерашнего вечера на большом столе стоял круглый сладкий пирог, укрытый чистым полотенцем.

«Медленно время на пенсии тянется…» — подумалось бабе Клаве.

Кукушка все молчала.

Тогда Клава спустила ноги с кровати и вдруг почувствовала, как гуляет по полу свежий ветерок. Гуляет и холодит босые пятки. И кошку вдруг увидела. Полосатую Мурку, которую неделю назад возле магазина выбросила. За ненадобностью. Мыши перевелись.

Так вот эта самая Мурка сидела теперь возле кровати и в полумраке мерцали ее желтые глазищи. Как попала кошка в запертый дом? Прямо нехорошо стало бабе Клаве.

— Брысь! Блудня… — неуверенно сказала она и тапочкой замахнулась.

Кошка, задрав хвост, направилась в горницу. Баба Клава пошла за ней, но Мурка шмыгнула под буфет.

Почуяла баба Клава неладное. Но пошла дальше по избе, привычно сдвигая ногой половики, и заметила, как в щели ставен пробивается солнце. Тут она поняла, почему ветер холодил босые пятки. Дверь-то в сени открыта! А сенной двери и вовсе нет… Будто никогда и не было. Будто построили сени без дверей.

— Матушки мои! — заголосила Клава Желтоножкина.

Дед Ваня на полатях заворочался, лохматую голову свесил и сказал сонным голосом:

— С днем ангела тебя, Клавдя!

— Нету ее, нет, слышишь, беспрозванный! — еще громче закричала Клава.

— Поди, обсчиталась ты… — не понял ничего дед. — В гнезде погляди. Может, сидит несется…

Спросонья он подумал, что старуха курицы недосчиталась.

— В каком гнезде? — распалилась баба Клава. — Слазь с печки! Дверь пропала…

— Чего?

— Чего-чего… Дверь в сенях пропала! Небось, отдал кому-нибудь, простодыра!

— На что она кому, дверь-то… — Дед Ваня с печки слез, в сени вышел, глаза протер — двери, и правда, не было…

— На что — на что… — передразнила баба Клава. — Людям все надо. Мясорубку соседу давал? Давал! Рубанок давал? Давал! Ты и дверь чужим людям отдал!

Баба Клава не шутила. Она всерьез подозревала старика. А он, не зная, как оправдаться, сказал:

— Я, право слово, никому не давал… Надо у Димки спросить. Может, он со своими пионерами в утиль ее сдал… Они все чего-то собирают — то железо, то бумагу… Может, и до дверей дело дошло…

Баба Клава сдернула с внука одеяло:

— Димка, ты часом нашу дверь не унес?

— Вспомни, внучок, хорошенько… — ласково добавил дед.

— Вы что? — захлопал ресницами Димка. — Выспаться не дают. Каникулы называется…

— А ты почему одемши спишь? — баба Клава заметила, что Димка лежит на раскладушке прямо в рубашке и тренировочных штанах. — Это что за нова мода?

Она хотела схватить внука за ухо, но он ловко вывернулся, и помчался из избы, сиганув через груду половиков в сенях.

— Вот она, дверь ваша! — раздался его голос. — Стоит на крыльце спокойненько. Сами поставили, а на меня кричите!

Баба Клава оторопела. Замерла возле двери и слова вымолвить не могла. Потом высморкалась в фартук и заголосила на всю Гусиху:

— Обобрали! Обобрали до нитки! В самый день рожденья…

На крышу милиционера Пантюшкина села сорока. Ее увидела милиционерова жена Клариса. И подумала сразу: «Неспроста на нашу крышу сорока села — быть гостям…»

Клариса знала тысячи примет и во все верила. Когда она сажала капусту в огороде, то стягивала волосы на затылке аптечной резинкой так туго, что глаза становились раскосыми, как у зайца. А делала она это для того, чтобы кочаны выросли тугими.

Она и избу на заходе солнца не мела, а провожая мужа на работу, норовила ему соли на макушку насыпать, чтобы уберечь от неприятностей.