— Уильям! — чей-то голос остановил его на пороге дома. Ненавистные лица братьев Файер исчезли, и он сумел разглядеть какую-то темную фигуру.
— Мэри Хэлси! — прошептал Уильям.
Женщина протягивала ему младенца, завернутого в толстое шерстяное одеяло.
— Возьми ребенка, Уильям. Возьми Джорджа.
— Нет, — Уильям вытянул руки перед собой, словно желая отгородиться от младенца.
— Теперь это вся твоя семья, — сказала Мэри Хэлси, настойчиво протягивая ему ребенка. — Возьми его, Уильям. Прижми к себе. Он поможет тебе преодолеть беду.
— Нет, — повторил Уильям. — Не сейчас, Мэри Хэлси. Сперва мне нужно кое-что сделать.
Он отодвинул женщину с дороги, прошел в избу и с силой захлопнул дверь.
В доме было темно, как и на душе у хозяина. Дрова в очаге давно прогорели.
Уильям быстро прошагал через всю избу. Он открыл дверцу и вошел в крошечную потайную комнату, куда никогда не пускал Сюзанну и Марту.
Здесь стояли негаснущие черные свечи.
Мужчина ступил в круг неровного рыжего света и притворил за собой дверь.
Произнося шепотом древние слова ритуала очищения, Уильям достал из деревянного сундука алый плащ с капюшоном и надел его.
Как только капюшон коснулся головы, Уильям почувствовал, что сила плаща переходит к нему.
Трижды поклонившись, Уильям обошел вдоль свечой, образующих крут. Затем опустился на колени прямо в пыль и запел старинные слова, которые знал наизусть.
«Мои жена и дочь невиновны, — думал с горечью Уильям но время пения. — Они не были колдуньями. Зато и колдун. Я не силен в теории темных искусств. Но я достаточно в них практиковался».
Он шептал древние заклинания и чертил при этом на пыльном полу знаки сил зла. Уильям дышал с трудом, сердце так и бухало в груди.
Он не мигая смотрел из-под алого сатинового капюшона старинные знаки, которые только что начертал. И его дрожащие губы раздвинулись в недоброй улыбке.
«Сегодня умерли безвинные. Но моя ненависть будет жить в новых поколениях. Файерам не спрятаться от меня».
«Куда бы они ни сбежали, я настигну их везде. Вопли моей семьи когда-нибудь перерастут в мучительные вопли Файеров».
«Огонь, запылавший сегодня, не погаснет до тех пор, пока я не отомщу и Файеры не сгорят в пламени моего проклятия!»
Деревня Шейдисайд 1900
— Вот так все и началось. И продолжается это уже больше двухсот лет, — сказала Нора Гуди.
Она поглядела на желтый огонек свечи и положила перо. Ее тонкая рука онемела от долгой писанины.
«Сколько же времени я здесь просидела? — подумала девушка, разглядывая оплывающий с одного бока свечи воск. — Сколько часов провела за этим узким столом, записывая историю моих предков?»
Пламя свечи мигнуло, снова приковывая к себе внимание. Норе почудилась пылающая усадьба. Затем послышались крики ее близких, запертых в огненной ловушке.
«Почему же я спаслась? — подумала девушка, глядя на огонь. — Не помню.
А как попала сюда? Наверное, кто-то привел. Кто-то нашел меня. Я смотрела на пожар, на пылающую усадьбу. Кто-то помог мне уйти оттуда и привел в эту комнату. И вот теперь я должна все записать. Должна поведать людям нашу историю. Должна рассказать о вражде двух семейств и о проклятии, которое действует уже столетия».
Нора взялась за перо. Дрожащей рукой потянулась к стопке бумаги, лежащей на маленьком столике.
И снова уставилась на узкое пламя свечи.
«Нужно закончить повествование до исхода ночи, — подумала девушка. — Времени осталось чуть-чуть».
«Сюзанну и Марту Гуди сожгли в 1692 году. Теперь действие моего рассказа переносится на восемнадцать лет вперед».
«Бенджамин и Мэттью Файеры снова преуспевают в сельском хозяйстве. Жена Мэттью Констанция подарила ему дочку Мэри. Сын Бенджамина Эдвард давно возмужал. Правда, женился он не на Анне Уорд, а на Ребекке, жительнице соседней деревни. У них родился сын по имени Эзра».
«Как много еще предстоит сказать, как много…»
Сделав глубокий вздох, Нора придвинулась к столу. Через несколько мгновений перо снова заскользило по бумаге, продолжая темную историю.
Граница Западной Пенсильвании
— Временами мне кажется, что наша семья проклята, — пробормотал Бенджамин Файер, придвигая свой стул к длинному обеденному столу. Он досадливо покачал головой, и его поредевшие седые волосы сверкнули в меркнущем вечернем свете, струившемся из окна.
— Ты начинаешь рассуждать, словно капризный старик, папа, — сказал Эдвард сквозь смех.
— Я и есть капризный старик! — объявил Бенджамин с раздражением.
— Как ты можешь говорить о проклятии? — удивился брат Бенджамина Мэттью, входя в комнату и вдых;ш доносившийся издалека аромат жареной курицы. — Посмотри, как процветает наша ферма, Бенджамин1 Как разрастается наша семья!
— Я вижу только, как разрастаешься ты! — проворчал Бенджамин.
Мэттью обиженно замолчал. Когда он занял свое мг сто за столом, всем стало видно, как обтягивает колышущееся брюхо льняная рубашка.
— Зачем ты снова дразнишь моего папу, дядя Бенджамин? — промолвила Мэри, дочка Мэттью, ставя перед отцом блюдо с картошкой и вареными бобами.
— А ты не строй из себя королеву Анну, — парировал Бенджамин.
— Я просто сделала прическу, вот и все, — вспыхнула девушка.
Мэри было семнадцать. От матери, Констанции Файер, ей достались медно-рыжие волосы, белая, как сливки, кожа и застенчивая улыбка. Мэттью же передал в наследство дочери темные пронзительные глаза.
— Чего ты прицепился к девочке? — спросила Бенджамина Констанция, входя в комнату и неся перед собой блюдо с жареной курицей. — Между прочим, Мэри трудилась с полудня — картошку чистила и бобы варила нам на ужин.
— Собирала бобы тоже я, — добавила Мэри.
— Он же пошутил, сестричка, — сказал Эдвард. — Правда, папа?
Бенджамин промолчал. Он уставил свои темные глаза куда-то вдаль, за узкое окошко.
— Папа, — снова позвал Эдвард.
Отец со вздохом перевел взгляд на сына.
— Что говоришь, Эдвард? — проворчал он. — Повтори-ка. Я уже стар и не слышу, как ты бормочешь под нос.
— А где Ребекка? — спросил Мэттью, оглядывая длинный и узкий стол. Действительно, за столом не хватало лишь Ребекки, пригожей молодой жены Эдварда.
— Наверное, занимается с Эзрой, — ответил его племянник.
С твоим сыном с самого рождения одна морока, — заметил Бенджамин., Его громовой голос сделался дребезжащим и резким.
— Эзра, конечно, трудный ребенок, — произнес Эдвард, принимаясь за курицу, — но ты, по-моему, перехватил.
— Я ему дедушка и могу высказать все, что думаю, — ответил Бенджамин с раздражением. — Если тебе не по душе мои замечания, отправляйся обедать домой.
И он указал на видневшуюся в окошке избу Эдварда, стоявшую за пастбищем.
— Охолони, братец, — вмешался Мэггью, вытягивая руки, будто для защиты. — Позволь нам откушать без' твоей обычной приправы.
На пороге появилась Ребекка, ведя за собой мальчика. Его мокрые глаза давали понять, что он недавно сильно ревел. Хотя ему уже стукнуло шесть, Эзра вел себя как сущий несмышленыш. Мать, подавив тяжелый вздох, подняла его на стул и велела сидеть тихо.
У Ребекки были прямые черные волосы, закинутые назад, высокий лоб, оливковые глаза и чувственные яркие губы. До замужества она выглядела живой и бойкой девчонкой. Но шесть лет материнства и работы на ферме прорезали ее чело морщинами, а голос сделали вечно утомленным.
— Хочешь курочки, Эзра? — спросила она.
— Нет! — выкрикнул мальчик и надменно скрестил руки на груди.
— У него сильная воля. Он настоящий Файер, — произнес Бенджамин довольно.
— Нет! — откликнулся мальчик упрямо. — Я просто Эзра.
Все покатились со смеху.
Ребекка положила сыну на тарелку куриную ножку и мягко сказала:
— Скушай свой обед.
— До чего же чудесная у нас семья, — счастливо воскликнул Мэттью, поглаживая свой громадный живот. — Посмотри на сидящих за столом, Бенджамин. Взгляни на детей и внуков. Вспомни, как процветает наша форма и торговый склад. Как же ты можешь говорить, что мы прокляты?
Бенджамин медленно прожевал кусок и только тогда ответил.
— Прокляты, — пробормотал он. — Взять хотя бы новую крышу, которую Эдвард закончил покрывать на той неделе. А прошлой ночью ее наполовину снесла буря. Разве это не проклятье?
Эдвард щелкнул языком.
— И всего-то несколько листов сорвало, папа, — сказал он, берясь за свою оловянную кружку. — Сейчас еще светло. После ужина я залезу на крышу и осмотрю ее как следует. Думаю, ремонт окажется плевым делом.
— Уже темнеет, братец Эдвард, — заметила Мэри. — Разве это не подождет до завтра?
