Я оказалась не единственной ранней птахой. Невдалеке прогуливалась с собачкой служанка Софьи Яковлевны. Собачка бегала, непрестанно задирая лапу на все под нее подвернувшееся. Служанка стояла у входа в свой вагон, зябко обняв себя за плечи.
– Good morning, miss![24] – поприветствовал ее пробегающий мимо мистер Фрейзер.
Он повторил свое приветствие и в мой адрес, добежал до паровоза, вернулся немного назад и принялся припрыгивать на месте и изображать боксерские удары.
Я вздохнула: мне захотелось вот так же размяться, побегать и попрыгать. Но в платье это было невозможно, а переодеться в шаровары и фуфайку и появиться в таком виде перед глазами пассажиров я все же не рискнула бы. Не хотелось мне эпатировать публику и после слышать упреки в спину.
Колокол ударил дважды, звук, смягченный туманом, показался донесшимся из самого дальнего далека. Я поднялась в вагон и застала в коридоре Ивана Порфирьевича. Мы едва успели поздороваться, как выглянул дедушка.
– Доброе утро! – обрадовался он нам. – Я видел, как ты прогуливаешься, но присоединиться не успел. Ну да ничего, станций впереди еще много. Иван Порфирьевич, как вы полагаете, уже подходящее время испить чаю? А то из этой корзины такие ароматы доносятся, что невольно аппетит пробуждается.
Господин Еренев высказался в том духе, что для пития чая в отличие от пития иных напитков любое время подходяще и что ему на службе нередко приходится и по ночам чаевничать.
– Так присоединяйтесь к нам, – сказал дедушка и пошире распахнул дверь.
Мальчик принес чай, но притронуться к нему мы не успели, потому что вслед за мальчиком появились проводник и тот служащий (надо будет узнать, что у него за должность, заметила я себе, наверное, местное начальство), что накануне пытался уговорить есаула покинуть незаконно занятое тем место.
– Вот, – сказал проводник. – Вот этот господин, он вчера был в мундире.
И указал на Еренева. Вежливость и приличия в этом поезде были законом для персонала, а тут этакая бесцеремонность! Мы сразу насторожились.
– Ваше превосходительство, – обратился к Ивану Порфирьевичу поездной начальник.
– Высокоблагородие[25], – мягко поправил его товарищ прокурора.
– Ваше высокоблагородие, уделите минуту для сообщения. Очень важно!
– Говорите смело. Этим людям я доверяю, и если есть в вашем сообщении что-то не для всех и каждого, то уверяю – дальше этого купе никакая новость не распространится.
Железнодорожник все ж таки не стал говорить громко, а шагнул в купе и, наклонившись к голове господина Еренева, тихо, но не скрываясь уже от нас, сказал трагическим голосом:
– Земляка вашего убили! Ну банкира… – он оглянулся за помощью к проводнику.
– Господина Соболева, стало быть, – подсказал тот и перекрестился.
Такие слова доходят до ума не сразу и не вдруг, а потому и мы их осознали спустя несколько мгновений. И тоже осенили себя крестным знамением.
– О господи! – вырвалось у дедушки. – Неужто до смерти?[26]
– Не могу знать.
– То есть как не могу знать? – возмутился товарищ прокурора.
– Так мы за тем к вам и обращаемся, что до конца-то не знаем.
– Эх, да что ж такое творится? Ведите уже к месту происшествия.
Мы все трое поднялись со своих мест, Иван Порфирьевич взглянул на меня и дедушку, секунду поразмышлял, нужно ли нам идти вместе с ним, после кивнул в знак согласия.
– Погодите, – обратился он к проводнику. – Коротко и ясно скажите, что произошло такого, что вы решили про убийство?
– Так я открыл двери-то, а он с ножом в груди! – сообщил проводник и снова перекрестился.
– Зачем же вы открывали?
– Так господин Соболев еще с вечера велел ему на это время ванну приготовить – еще сокрушался, что только в такую рань возможность имеется, а на позже все занято, – и предупредил, что спит он крепко, но разбудить его нужно неукоснительно и обязательно.
– Все ясно! – перебил его Иван Порфирьевич, потому что все действительно было ясно настолько, что продолжать не стоило. – Пройдемте, господа.
И мы пошли по пустому коридору в вагон первого класса. У нужной двери проводник чуть замешкался, отыскивая в кармане ключи, а господин Еренев его подбодрил:
– Это вы очень правильно поступили, что дверь сызнова заперли.
Проводник чуть приободрился, быстро извлек найденные ключи и открыл дверь. Получилось так, что дверь, будучи открывающейся в сторону коридора, отрезала меня от самого входа, и мне ничего не было видно. Еренев это заметил и сказал:
– Даша, давайте так поступим, я первым гляну, что да как, и уж потом решу, стоит ли вам это видеть?
– Конечно, – согласилась я.
И в самом деле, зачем я сюда отправилась? Что за зрелище предстанет за этой дверью? Возможно, такое, что я и сама его увидеть не пожелаю.
– Дарья Владимировна! – позвал Иван Порфирьевич. – Идите сюда.
Дедушка и проводники посторонились, давая мне место, потому как Иван Порфирьевич звал меня не в само купе, а лишь к его дверям.
– Раз уж пришли сюда, так взгляните. Вдруг ваш острый взгляд да способности ваши и здесь пригодятся.
Купе, в сравнении с нашим, казалось чуть просторнее. Возможно, оттого, что в нем не было верхней полки. Ею, видимо, могла послужить откидная спинка нижнего дивана, поднимаемая на специальном устройстве. Зато диван этот уж точно был шире наших. В остальном, если отвлечься от цвета деревянных рам и прочих предметов из дерева, от расцветки ковра на полу и обивки дивана, все было в точности таким же. Стул, передвижной столик, лампа с зеленым абажуром, даже пепельница. Вернее, пепельницы, потому что их было две, как и во всех других купе. Обе пусты. Занавески, сшитые на французский манер, которые можно подтянуть за веревочку, опущены.
На столе дорожный несессер[27]. Очень и очень дорогой. Почти все предметы – ножницы, кисточка для бритья, сама бритва и все прочее – с вызолоченными ручками. Стаканчик серебряный, с позолотой. Несессер лежал ближе к окну и был раскрыт, ближе к краю стола лежала папка для бумаг, тоже дорогая и солидная, как и сам ее хозяин. У самого окна, правее несессера, небольшой кожаный футляр. Закрытый. Рядом пустой стакан.
Я подавила вздох и перевела взгляд на тело Михаила Наумовича. Он лежал на диване в пижаме, босые ноги чуть свешивались за край ложа, голова несколько сползла с подушки, правая рука также свисает вниз, левая под одеялом. Одеяло прикрывает живот и часть ног. Из груди, с левой стороны, торчит рукоять ножа. Но, может, это был и не нож, нечто другое. Если я скажу, что смотрела на все это хладнокровно и спокойно, то это будет неправдой. Какое уж тут хладнокровие, когда речь идет о смерти человека, пусть едва вам знакомого, но все ж таки не чужого. Так что мысли, как я ни старалась привести их в порядок, скакали, и я никак не могла сосредоточиться на них. К примеру, отчего я решила, что это может быть рукоятью не ножа, а чего-то другого? И что еще меня смущает? То есть ясное дело, смущало меня многое. Заострившийся нос покойного, седина на висках, которую я вчера вроде не замечала. А может, ее не было вчера, может, она вот только что проявилась от испытанного этим милым человеком ужаса смерти?
Нет, в самом деле, очень похоже, что в последнюю свою минуту он что-то почувствовал и проснулся. Попытался встать и не смог, не успел. Не дали ему встать. Тело вновь откинулось на кровать, но ноги все же оказались в таком положении, что находились за пределами постели. И голова упала не в середину, а на нижний край подушки.
Впрочем, все это видит и Иван Порфирьевич, это увидят и поймут те, кому предстоит вести следствие. А вот то, что я сама не поняла до конца и что вертится у меня в голове, может, никто и не увидит, не почувствует, не заметит. Надо сосредоточиться и наконец начать соображать. Нож… Нож! И ни капли крови! Странно? Еще как!
Я присела и взглянула снизу. Рукоять орудия убийства не соприкасалась с телом, и оказалось возможным разглядеть крохотный фрагмент его железной части. Он был круглым. Как толстая игла. Где-то я видела похожее и даже название этому есть. Шило! Где видела? У скорняка, когда мне шили шубку. У сапожника видела. Но у сапожника шило было квадратным в сечении. И оба этих инструмента выглядели, как и положено выглядеть рабочим инструментам. Здесь же все, прежде всего рукоять, никак не вязалось с таким понятием, как работа. Конечно, шило возможно использовать где-нибудь в канцелярии, для подшивания документов, и рукоятка в этом случае может быть красивой и даже изящной. Но эта слишком уж хваткая, удобная для руки, как у оружия. Ладно, ничего умнее по этому поводу уже не сообразить.
Что еще меня смущало? Папка? Да! Она закрыта, но выглядит пустой. Зачем брать в дорогу пустую папку? Незачем! Значит, в ней что-то было. Может, этого «что-то» было совсем немного и оно так и лежит там, внутри папки? Но может быть и наоборот.
