Публика в зале собралась вежливая и культурная. Все тихо переговаривались, а когда появился гениальный художник Славский, дружно захлопали ладошками.
«Славский, Дим, он почти совсем как настоящий художник» – это Лешкины слова. Он был в бархатном зеленом пиджаке с пышным бантом на шее и в шляпе, как у Боярского. Он не снял эту шляпу, даже когда уселся за столик. Совсем как Боярский. Тот, наверное, даже спит в шляпе. Но здесь Алешке это здорово не понравилось. Он с раннего детства хамства не выносит.
Алешка был не одинок. Встала какая-то женщина и намекнула художнику, что он в помещении, что здесь присутствуют дамы и неплохо бы из уважения к ним и из элементарной культуры снять шляпу.
– Не могу. – Славский, как бы извиняясь, с небольшой улыбкой широко развел руки. – Не могу, милая дама. Это мой творческий имидж. Аллочка Пугачева носит парик, а я шляпу. Людям искусства можно прощать маленькие слабости.
Ответом была тишина. Только Лешка хмыкнул (как потом оказалось, не зря), а его сосед чмокнул. Он все время в восхищении качал головой и чмокал. Будто сосал конфетку. Хотя чмокать в восхищении было еще рано: картины на задней стене, за спиной художника, были завешены синей шторочкой.
Славский встал, поправил свой бант, потрогал шляпу, будто боялся, что ее сорвет ветром, и начал говорить.
– Уважаемые дамы и господа! Сегодня вам выпала небывалая удача первыми ознакомиться с моей новой серией картин. Не скрою, их сюжеты навеяны мне гениальностью моего учителя Казимира Малевича. Все вы, конечно, знаете его шедевр мирового уровня «Черный квадрат». – Спросите кого-нибудь про Малевича, никто, кроме «Черного квадрата», ничего не назовет. – Однако, – он снова, на всякий случай потрогал шляпу, – что есть «Черный квадрат»? Вся его сила в том, что каждый человек видит в нем что-то свое, глубинное. Или это окно, за которым безбрежная зимняя ночь. Или этот распахнутый во Вселенную путь. Или безысходная тоска. Или…
– Двойка в четверти, – подсказал Алешка. В зале хихикнули.
– Вы неглупый молодой человек, – снисходительно похвалил его Славский. – Впрочем, продолжим. Однако я пошел дальше, шире и глубже. В моих композициях представлено все многообразие человеческих эмоций, радостей и разочарований, надежд и мечтаний… Впрочем, все это вы сейчас увидите. Торопитесь, уважаемые дамы и господа, потому что вся эта серия на днях покидает пределы России. Все картины закуплены западной Галереей современной живописи. Здесь мне за них не дадут и ломаной копейки. Прошу! – И он широким жестом отдернул занавеску.
В зале было и так тихо, только мерно постукивали в углу старинные часы. А сейчас здесь воцарилась поистине мертвая тишина. И буквально через секунду заскрипели стулья, некоторые люди встали и без всяких слов покинули зал.
Картин было много. Штук десять. Но они были странные. Квадраты, треугольники, овалы, круги, «зиги с зугами». Отдельно висела какая-то злобная колючка.
Художник был польщен тишиной.
– Как видите, – сказал он, – я конкретизировал все, что заложено в «Черном квадрате». Вот, пожалуйста, «Синий квадрат». Что это? – Он помолчал, ожидая ответов. Не дождался. – Это символ нашей России. Синее небо, васильки во ржи, синеглазая девушка, синяя вода бескрайних рек, синева дальних просторов…
Тут поднялся сердитый дядька и спросил густым голосом:
– А не лучше ли было изобразить это все, как есть на самом деле? Синее небо, синие васильки, синеглазые русские девушки? Или слабо?..
Славский не дал ему договорить:
– Это примитивизм! Вы только подумайте…
– Спасибо, не буду, – отрезал дядька и стал пробираться к выходу.
ут опять проявила интерес та самая милая дама, что возмущалась его шляпой:
– А скажите, как вы написали бы автопортрет? В каком виде?
– В виде коровьей лепешки, – буркнул сердитый дядька и хлопнул дверью.
Все вежливо улыбнулись, а Славский насмешливо помахал ему вслед и опять поправил шляпу.
– Ну вот. Когда здесь остались люди, близкие к искусству, я продолжу свои идеи. Лучше всего донести их вам на примерах. Вот эта композиция, – он указал на картину: черный круг, в нем круг белый, в белом – ярко-желтый. – Какие ассоциации она у вас вызывает?
Да никакие, наверное, все подумали.
– Вот вы, молодой человек. – Он обратился к Алешке, который сидел с разинутым ртом и широко распахнутыми глазами. – Что вы видите на этой картине? Что она вам подсказывает? Что напоминает?
– Мою маму, – честно сказал Алешка.
Славский сначала растерялся, а потом пробормотал:
– Бедный мальчик… У него такая мама… Трехцветная… Но почему? Зачем?
– Моя мама очень вкусно жарит глазунью, – честно сказал Алешка. – У вас здорово получилось – черная сковородка, белок, а в середке желток. Так не каждый сможет.
В зале прокатился по рядам смешок. Славский на этот раз не растерялся.
– Вот видите? Настоящее искусство стучится в каждое сердце. И каждый в моем шедевре видит свое. В зависимости от уровня интеллекта. Я же здесь изобразил нашу Вселенную. Черная бездна космоса, светлый ореол надежд и яркий диск вечного солнца. А мальчик увидел в этом то, что ему ближе… – Еще бы не ближе, если Алешка в этот день как раз и завтракал яичницей-глазуньей.
– Мальчик прав, – сказал кто-то в зале. – Но я бы предпочел три солнца на сковороде. Сытнее.
Славский посмеялся, оценив шутку, и поправил шляпу.
– Портрет, – сказал он, – должен не копировать внешность человека, а отражать его внутреннюю суть. Это не фотография, это искусство. Кстати, об яичнице… то есть о маме. Вот портрет моей любимой матушки. – Он указал на картину, где был изображен ржавый стальной стержень, унизанный гвоздями, булавками и бритвенными лезвиями. – Вот ее внутренняя суть: твердость характера, острота ума, реакция на плохих людей…
«Да, – подумал Алешка, – вот уж какого сыночка можно пожалеть».
Он давно бы ушел, ему было скучно, но что-то удерживало его на месте. Наверное, рыжий иностранец в конфеткой во рту.
До него тоже дошла очередь.
Когда Славский представил его сотрудником Галереи западного искусства, тот проглотил конфетку и стал говорить с совершенно жутким акцентом, коверкая не только слова, но и их смысл. Если, конечно, он был.
– Который здесь картин, мы его есть покупайт миллион или две миллион евро.
– Лучше три, – поспешно вставил Славский.
– Который три, – засмеялся рыжеватый агент, – это будет очень толсто.
– Жирно, – поправил Алешка.
– О! – Иностранец опять почмокал конфету. – Малшик молодец. С Аленой огурец! – Он подождал, когда все отсмеялись, и продолжил: – Который ваша страна современный живопись плохо любить. Мы у вас все покупайт.
Дальше его никто слушать не стал. Застучали стулья, зашаркали ноги – зал опустел. Остались только «все покупайт», Славский и… Алешка. Он что-то интересное почуял и не ушел, а стал с большим вниманием переходить от картины к картине. Они ему так понравились, что он даже некоторые из них, оглянувшись, осторожно потрогал пальцами. Посмотрел на них (на пальцы) с удивлением и даже понюхал. А за его спиной иностранец и Славский вполголоса что-то обсуждали. Алешка слушал их во все свои многие уши. Но ничего толкового не подслушал – далековато было даже для его натренированных локаторов. Тогда он сгреб цветы из вазы и в виде букета преподнес художнику Славскому в честь его вернисажа. Букет был классный – с него сыпались лепестки и листочки и стекала грязная вода.
Славский так растрогался, что шарахнулся в сторону, оберегая свою спецодежду, а рыжеватый иностранец вдруг сказал на чистом русском языке:
– Слышь, пацан, иди-ка ты отсюда со своим веником.
– Вау! – восхитился Алешка. – Здорово! Вы так быстро вспомнили русский язык!
– А я его и не забывал. Я только по паспорту иностранец, а в глубине души я русский.
Алешке стало совсем интересно:
– А зачем этот цирк? – Он чувствовал себя почему-то очень свободно с этим рыжеватым; этот балбес Алешке почему-то понравился. Видно, и Алешка ему глянулся. И рыжий объяснил:
– В России к иностранцам лучше относятся, чем к своим. Всегда помогут. И дорожку укажут, и денежку на дорожку дадут.
– Точно! – подхватил Алешка. – Здесь вам не тут!
– Вот именно. А я делаю великое дело. Я хочу вот этого Славского внести в амоналы европейской культуры…
…Тут Алешка прервал свой рассказ:
– Дим, а кто такие эти амоналы?
– Вообще-то аммонал – это взрывчатка такая.
– Класс! Он, значит, хочет взорвать эту… европейскую культуру! Через этого Славского! Да я теперь с них глаз не спущу.
Вообще-то Алешка не больно-то страдал за европейскую культуру. Ему просто не нравилось, когда кто-нибудь затевал какую-нибудь гадость. Пусть хоть в Европе, пусть хоть в Париже.
– Лех, – успокоил его я. – Он просто слова перепутал. Он хотел сказать не аммонал, а анналы.
