В конце концов Ленка упросила включить любимую свою Пугачеву — не позднюю, конечно, а раннюю — еще совсем молодую. Подобно советским комедиям, ее тоже уважал и часто включал отчим. И они с Ленкой тоже зауважали. Потому что песни были, действительно, классные, совсем даже не похожие на ту муть, что распевали с экрана сегодняшние поп-звезды.
…О, одиночество, как твой характер крут,
Посверкивая циркулем железным,
Как холодно ты замыкаешь круг,
Не внемля увереньям бесполезным…
У Сереги леденело под ложечкой и сбивалось дыхание. И ведь никакой дешевой аранжировки, никаких понтов, а плакать все равно хотелось. И на гитаре хотелось подыграть, даже подпеть! Потому что и текст, и голос, и музыка… А молоденькая Алла выпевала уже совсем иное:
…Хочу у зеркала, где муть
И сон туманящий,
Я выпытать — куда вам путь
И где пристанище…
Ковер послушно обращался в море, и слушателей покачивало на незримых волнах — плавно приподымало и опускало в ложбины меж хрустальных накатывающих из-за горизонта валов. Спины холодила океаническая глубина, становилось жутковато и здорово.
…И будет жизнь с ее насущным хлебом,
С забывчивостью дня.
И будет все, как будто бы под небом
И не было меня!..
Серега, конечно же, снова вспомнил отца — прямо как током ударило. В голове замелькали картинки-фотографии, сверкающие мгновения прошлого. Кого-то, вероятно, вспомнила и Ева, потому что пальцы ее стянуло судорогой. Даже Ленка под цветаевские стихи больше не вскакивала — лежала притихшая. Зато, дождавшись песенки про детство, немедленно принялась их тормошить.
— Ну, чего же вы! Вставайте. Хватит валяться.
Они неохотно поднялись.
— Это же моя любимая, под нее обязательно надо танцевать!
— А в самом деле? Можно и потанцевать… — Ева шагнула к Сергею, и он несмело обнял ее за талию. В сущности, он впервые танцевал с девочкой. Такой уж это был день. Все сегодня у него получалось впервые: целоваться, слушать втроем музыку, танцевать. Что было лучше и приятнее, он затруднился бы сейчас сказать. Происходящее напоминало сказку, и все было по-своему здорово. Серега просто плыл по течению. Молочно-теплой, окруженной кисельными берегами реки.
Ева положила ему голову на плечо, и Сергею живо припомнилась акварель, где художник изобразил на лугу двух лошадей. Они не паслись и не гуляли, — просто стояли, упокоив головы на спины друг другу. Где-то далеко на горизонте свечей догорало апельсиновое солнце, и лошади были уже не лошадьми, а силуэтами — темными, неподвижными, бесконечно влюбленными. От картины веяло бесконечной печалью. Потому что ясно было — с последним солнечным отсветом все исчезнет: полоска горизонта, мягкий луг и два нашедших друг друга создания. Нечто подобное происходило и сейчас. Пугачеву сменили «Скальпы», а затем «Скорпы», но и эти пели о чем-то похожем. Гудели электрогитары, тянул мелодию тенор, и Серега точно знал: это все не вечно. Пройдет три-четыре минуты, может быть, полчаса, и чудесный вечер приблизится к финишу. Ева поднимет голову, расцепит пальцевый замочек на его шее, и наваждение пройдет.
Однако минуты текли и тянулись, время не рубило сплеча, — иногда оно тоже умело быть великодушным. Прикрыв глаза, мальчуган улыбался, как распоследний болван. Ничего не попишешь, влюбленные и впрямь похожи на болванов, а что такое любовь, Серега начинал понимать только сейчас.
Девчонки встречались бурно — с визгом и звучными чмоками, подруги ерошили друг другу челки.
— У-у, какая ты миленькая сегодня! Колечко прикольное!
— А у тебя вроде сапожки новые?
— Ага, у шнурков выпросила…
Парни в отличие от девчонок вели себя более сдержанно — по крайней мере, первые несколько минут: степенно пожимали руки, скрупулезно обходили всех и каждого. Потом уже рассаживались по местам, с видом охотников, приволокших добычу, швыряли на лавки портфели.
Не все, но многие проходили к галерке, здоровались с Мишаней Крабовым. Руку ему подавали уважительно, точно царю на престоле. Серега, приближаясь к нему, тоже ощутил невольное напряжение. Одно дело — ручкаться в больнице, без свидетелей, совсем другое — здесь и прилюдно. Но Краб спокойно пожал ему руку, даже радушно бросил:
— С возращением, Серый!
Серега расплылся. Вот так: не Чех и не Чахотка — Серый. Почти даже Сергей. Краб словно подтвердил все сказанное ранее: дружба там или не дружба, но союз — это уж наверняка. На Сэма Серега, само собой, даже не взглянул, здесь было все предельно ясно. Война, которую не он даже и начал. Ну, а кто в этой войне одерживал верх, яснее ясного показывали рукопожатия. Потому что после Краба к Сереге сунулись Вадим с Шамой, Васёна с Витьком, Митяй с Тарасиком, другие ребята.
Подкатили даже Гоша с Кокером.
— Какие люди в Голливуде! Здорово, больной!
— И вам привет, больные!
— А ничё у тебя носяра! Шкодно!
— Если завидки гложут, могу помочь. Стасик такие портреты рисует на раз.
— Не-е, на фиг твоего Стасика! — Кокер загоготал. — Я таким носорогам не позирую.
Глядя на него, закудахтал и Гоша. С юмором у парня был явный напряг, но если ржали окружающие, не прочь был поржать и он.
Вообще-то этих двоих можно было бы послать подальше, но они свое получили, а Серега зла не помнил. Девчонки, кстати, тоже поглядывали на него с интересом, презрения никто не выражал. Макс с Аликом, конечно, не подошли, но это как раз легко было предсказать. Песики при хозяине, они и мнения своего, как водится, не имели.
Антон, само собой, опоздал, в класс вбежал за минуту до звонка — взлохмаченный, раскрасневшийся от быстрой ходьбы. В отличие от Геры он жил теперь на улице Сакко и Ванцетти — то есть от школы довольно далеко, по каковой причине был вынужден спускаться в метро.
После переезда в центр Антошин папахен уже не раз уговаривал сына перевестись в какой-нибудь лицей поближе к дому, но Антон стойко сопротивлялся. Не из-за Геры, понятно, — из-за Сереги. В каком-то смысле это была жертва, и Сергей это ценил. Как и переживал по поводу переезда друга на улицу далеких итальянцев. И даже не итальянцев, а заурядных американцев. Потому как Николо Сакко и Бартоломео Ванцетти жили, как выяснилось, вовсе даже не в Италии, а в американском штате Массачусетс и в послереволюционные годы увлекались вооруженными налетами на машины инкассаторов. Время тогда было такое — сицилийцы вовсю самоутверждались на новом континенте, револьверами и лупарами по мере сил зарабатывали народную любовь. На одном из таких мероприятий ребятки и погорели, за что и были наказаны по всей строгости штатовских законов. Электрический стул или что-то там в этом роде… Разумеется, страны соцлагеря всколыхнулись. Казненных возвели в ранг святых, объявив героями-революционерами, оперативно переименовав сотню-другую улиц. Подвернулась подходящая улочка и в их городе. Глупо, конечно, но над Антоном никто не потешался, — все жили на подобных улицах: на грозовых и стреляющих Стачек и Красных Коммунаров, на Блюхера, Фрунзе, Чапаева, Щорса и прочих героев минувшего века. Гера, например, жил на Старых Большевиков, Серега — на улице революционера Бабушкина, тот же Тарасик с Аллкой Мокиной обитали на улице Краснофлотцев и так далее, и тому подобное. Разве что Люське повезло, — она жила на улице Ломоносова — то есть вполне вменяемого ученого дядьки, чем, понятно, и гордилась.
— А Гера где? — плюхнувшись рядом, поинтересовался Антон.
— Не знаю. Проспал, наверное. Может, к английскому подойдет…
Урок английского Серегу особенно волновал. Как сказали друзья, Оршанскую тоже зачислили во вторую группу. Значит, будет замечательный повод пообщаться, будет возможность лишний раз поизучать ее профиль.
Сегодня Оршанская показалась Сереге особенно красивой. В оставшееся до урока время он так часто посматривал в ее сторону, что впервые в жизни проглядел появление Анжелки. А может, она с самого начала здесь сидела. Серега запоздало сообразил, что начал потихоньку забывать о ее существовании. И это после стольких лет обожания, после миллиона часов, проведенных под ее окнами! А сколько сумасбродств зарождалось в его головушке, сколько глупостей он успел натворить — и все с одной-единственной целью: преуспеть в ее глазах! И вот теперь немыслимое случилось: внутренняя его планета, именуемая сердцем, решительно поменяла полюса.
Момент появления учителя он тоже прозевал. Хотя этому были свои объяснения. Историк Федюня не умел входить, как Аврора Георгиевна, — напротив, он появлялся почти незаметно, как припозднившийся ученик проскальзывая в класс, спеша занять свое место. Уроки его протекали в том же примерно ключе. Учитель что-то негромко рассказывал, разворачивал карты, тыкал указкой, и класс особо ему не мешал. Да и чего там мешать: как говорили немцы — «каждому свое». Охота стоять у доски — пусть стоит, народ же тем временем буднично занимался своими разновеликими делами. Кто-то резался в пики-фамы и в игры на сотовиках, другие обменивались новостями или слушали музыку с плееров. Вот и сейчас все шло обычным порядком: Гоша с Васеной прямо на лавочке рубились в картишки, Кокер тыкал в спину Светика-семицветика транспортиром — типа, заигрывал. Краб что-то тихонько обсуждал со Змеем, Вадим из трубочки плевался в Люську, но мазал и попадал то в Мокину, то в ее соседей.
