— Генка, вылезай!
Ответа не последовало. Миша постучал. Молчание. Миша залез под вагон ящик пуст. Где ж Генка? Неужели сбежал вчера домой?
Его размышления прервал звук трубы, проигравшей зорю. Эшелон пробудился и оживил станцию. Из теплушек прыгали бойцы, умывались, забегали дежурные с котелками и чайниками. Запахло кашей. Кто-то кого-то звал, кто-то кого-то ругал. Потом все выстроились вдоль эшелона в два ряда, началась перекличка.
Бойцы были плохо и по-разному обмундированы. В рядах виднелись буденовки, серые солдатские шапки, кавалерийские фуражки, матросские бескозырки, казацкие кубанки. На ногах у одних сапоги, у других — ботинки, валенки, галоши, а кто и вовсе стоял босиком… Солдаты, матросы, рабочие, крестьяне. Старые и молодые, пожилые и совсем юные.
Миша заглянул в штабной вагон и увидел Генку: он стоял и утирал рукавом слезы. Перед ним за столом сидел молоденький парнишка в заплатанной гимнастерке, перехваченной вдоль и поперек ремнями, в широченных галифе с красным кантом и кожаными леями. Носик у парнишки маленький, а уши большие. Во рту трубка. Он меланхолически сплевывал через стол мимо Генки, который вздрагивал при каждом плевке, будто в него летит пуля.
— Так, — строго говорит парнишка, — значит, как твоя фамилия?
— Петров, — всхлипывает Генка.
— Ага, Петров! А не врешь?
— Не-е-е…
— Смотри у меня!
— Ей-богу, правда? — хнычет Генка.
Опять пауза, посасывание трубки, плевки, и допрос продолжается, причем вопросы и ответы повторяются бесчисленное множество раз.
Генку арестовали? Миша отпрянул от вагона и побежал искать Полевого. Он нашел его возле площадок с орудиями, которые Полевой осматривал вместе с другими командирами.
— Сергей Иваныч, — обратился к нему Миша, — там Генку арестовали. Отпустите его, пожалуйста.
— Кто арестовал? Какого Генку? — удивился Полевой.
— Там, в штабе, начальник в синих галифе, молоденький такой.
Все рассмеялись.
— Ай да Степа! — крикнул один из военных.
— Погоди. Разберемся сейчас.
Все влезли в штабной вагон. Парнишка вскочил, приложил руку к сломанному козырьку и, вытянувшись перед Полевым, отрапортовал:
— Дозвольте доложить, товарищ командир. Только что задержан подозрительный преступник. — Он показал на хныкающего Генку. — Признал себя виновным, что фамилию имеет Петров, имя Геннадий, сбежал от родителей в Москву до тетки. Отец — машинист. Оружие при нем обнаружено: три гильзы от патронов. Пойман на месте преступления — в ящике под вагоном, в спящем виде.
Он опустил руки и стоял, маленький, чуть повыше Генки.
Сдерживая смех, Полевой строго посмотрел на Генку:
— Зачем под вагон залез?
Генка еще пуще заплакал:
— Дяденька, честное слово, я в Москву, к тетке, пусть Миша скажет!
— Сейчас разберемся… — сказал Полевой. — Ты, Степа, — обратился он к парнишке, — беги до старшины, пусть сюда идет.
— Есть сбегать до старшины, пусть сюда идет! — Степа повернулся кругом и выскочил из вагона.
— А вы марш отсюда! — приказал Полевой мальчикам.
Генка вылез из вагона. Миша шепотом спросил у Полевого:
— А кто этот парнишка?
— О, брат! — засмеялся Полевой. — Это большой человек: Степан Иванович Резников, курьер штаба.
Вторую неделю стоял эшелон на станции Низковка.
— Бахмач не принимает, не хватает паровозов, — объяснял Генка. Он считал себя знатоком железнодорожных дел.
Генка ехал теперь в эшелоне на легальном положении. Отец разыскал его, отодрал и хотел увезти обратно в Ревск. Но Полевой увел отца Генки к себе в вагон, о чем они там говорили, неизвестно, но, выйдя оттуда, отец хмуро посмотрел на Генку и объявил, что все будет, “как решит мать”.
На другой день он опять приехал из Ревска, привез Генкины вещи и письмо к тете Агриппине Тихоновне. Он долго разговаривал с Генкой, читал ему наставления и уехал, взяв с Мишиной мамы обещание передать Генку тете “с рук на руки”.
А эшелон все стоял на станции Низковка. Красноармейцы разводили между путями костры, варили в котелках похлебку. По вечерам в черной золе тлели огоньки. В вагонах растягивалась гармошка, дребезжала балалайка, распевались частушки. Бойцы сидели на разбросанных шпалах, на рельсах или просто на земле, разговаривали о политике, о железнодорожных порядках, о боге, о продовольствии.
Продовольствия не хватало, и вот однажды Миша и Генка отпросились в лес за грибами.
Лес был верстах в пяти. Мальчики вышли рано утром, рассчитывая к вечеру вернуться.
Идти пришлось не пять верст, а больше. Дорогу им объяснили не правильно. Они проплутали целый день, и, когда наконец насобирали грибов и двинулись обратно, уже смеркалось. Пошел дождь, тучи совсем затемнили небо.
“Почему так неравномерно расположены шпалы под рельсами? — думал Миша, шагая рядом с Генкой по железнодорожному полотну. — Один шаг получается большой, другой — маленький. Очень неудобно”. Они пошли по насыпи, бескрайними полями. Изредка далеко-далеко, сквозь пелену дождя, виднелась деревенька и как будто слышалось мычание коров, лай собак, скрипение журавля на колодце — те отдаленные звуки, что слышатся в шуме дождя, когда далеко в вечернем тумане путник видит селение.
Уже в темноте они добрались до будки обходчика. Отсюда до Низковки верст пять.
— Давай зайдем, — предложил Генка.
— Незачем. Только время терять.
— Чего мокнуть под дождем? Переночуем, а завтра пойдем.
— Нет. Эшелон могут отправить.
— Фью! — свистнул Генка. — Его еще через неделю не отправят. Зайдем! Хоть воды напиться.
Они постучали.
В ограде залаял пес, потом за дверью раздался женский голос:
— Чего надоть?
— Тетенька, — тоненьким голоском пропищал Генка, — водицы испить.
Пес за оградой заметался на цепи и залился пуще прежнего. Стукнул засов, дверь открылась. Через тесные сени мальчишки вошли в просторную избу.
Кто-то завозился на печи, и мужской старческий кашляющий голос спросил:
— Матрена, кого впустила?
— Сынков, — ответила женщина, зевая. — Водицы просят… По грибы ходили?
— Ага.
— Идете куда?
— В Низковку.
— Как же вы, — протянула женщина. — На ночь-то глядя?
— Да вот, тетенька, — ухватился за это замечание Генка, — я и то говорю. Может, пустите переночевать?
— Чего ж не пустить! Места не жалко. И дождь… Ишь как сыплет, говорила женщина, стаскивая с печи и постилая на полу тулуп, — да и лихие люди шатаются, а то и под поезд попадете. Ложитесь. До света вздремнете, а там и дойти недолго.
Она набросила крючок на дверь, задула лучину и, кряхтя, полезла на печь. Мальчики улеглись и сразу уснули.
И приснилась Мишке какая-то неразбериха. Жеребенок вороной, с коротким развевающимся хвостом, резвится, вскидывая задние ноги, мчится по полю у подножия отвесной скалы.
Все смеются: Полевой, дедушка, Никитский… Смеются над ним, над Мишей. А жеребенок то остановится, нагнет голову, то брыкнет ногами и опять мчится по полю.
Вдруг… это не жеребенок, а огромный вороной конь. Он с разбегу кидается на отвесную скалу и взбирается по ней, как громадная черная муха, а Никитский стучит по дереву рукояткой нагайки: “Держи коня, держи коня!” Конь взбирается все медленней и медленней. “Держи коня, держи коня!” кричит Никитский. Вдруг лошадь отрывается от скалы и со страшным грохотом летит в пропасть…
Грохот прервался у Мишиных ног: ведро еще раз звякнуло и утихло.
— Держи коня! — опять крикнул кто-то из избы во двор и выругался:
— А, черт, понаставили тут!
Чиркнула спичка. Тусклая лучина осветила высокого человека в бурке. На дворе ржали лошади и заливался неистовым лаем пес.
— Это кто? — спросил человек в бурке, указывая нагайкой на лежащих в углу ребят.
— Ребятишки со станции, по грибы ходили, — хмуро ответил хозяин. Он стоял в исподнем, с лучиной в руках; его всклокоченная борода тенью плясала по стене. — Да спят они, чего вы беспокоитесь!..
— Поговори!.. — прикрикнул на него человек в бурке. И в ту секунду, когда, притворясь спящим, Миша прикрыл глаза, над ним мелькнул колючий взгляд из-под черного чуба и папаха… Никитский!
Никитский подошел к обходчику:
— Прошел паровоз на Низковку?
— Прошел, — угрюмо ответил старик.
— Ты что же, старый черт, финтить?
Никитский схватил его за рубашку на груди, скрутил ее в кулаке, притянул к себе. Голова старика откинулась назад.
— Греха… — прохрипел старик, — греха на душу не приму…
— Не примешь? — Никитский, не выпуская обходчика, ударил его по лицу рукояткой нагайки. — Не примешь? Через час должен поезд пройти, а ты в монахи записался? — Он еще раз ударил его.
