Юз Алешковский
Замерзшая рябинка
По дороге в школу я вспомнил, что на первом уроке у нас рисование. Я остановился и потрогал носком ботинка ледяную корочку на огромной луже. В школу мне уже не хотелось идти. В эту минуту я и заметил, что пришла зима и за ночь выпал первый мелкий снежок. Выйдя из дома, спросонья я этого не заметил.
Я стоял над лужей и обламывал хрупкую ледяную кромку. Я, конечно, пошел в школу. Но только уныло-уныло. А все из-за рисования.
Я его ненавидел, потому что весь прошлый год мы рисовали на уроках вазу, или кружку с деревянной ложкой, или матрешку, или противный старый цветок в горшке. Я ненавидел рисование еще и потому, что на урок нужно было приносить альбом, цветные карандаши и акварельные краски. Все это никак не умещалось в желтой полевой сумке, подаренной мне дядькой — майором в отставке. Альбом и краски на урок рисования приходилось нести в руках.
А разве это жизнь, если идешь в школу, а руки у тебя заняты и ничего нельзя сделать: ни побороться с Петькой, ни выбраться из троллейбуса с задней площадки, ни перелезть через забор…
На урок я немного опоздал. Я вошел в класс и спросил:
— Можно, Арина Ивановна?
— Больше не опаздывай, — сказала Арина Ивановна, наша учительница рисования.
Она всего три урока преподавала в нашей школе вместо ушедшей на пенсию Эмилии Васильевны.
Я садился на место, когда Арина Ивановна спросила меня:
— Ты принес альбом и краски?
— Нет, — сказал я. — Забыл…
— Ты забываешь их в третий раз. Мне это надоело. Иди домой и без альбома на урок не возвращайся.
Я подошел к двери, постукивая ногой об ногу. Все-таки на улице было уже холодно. Арина Ивановна сказала, посмотрев на меня:
— Впрочем, оставайся. Вечером я зайду к твоему отцу. В чем ты носишь альбом?
— Так… — Я показал свою желтую полевую сумку.
— Все понятно. Мы договоримся, чтобы твой отец купил тебе портфель или ранец.
Я совсем приуныл. С первого класса ношу свою полевую сумку, и все ребята знают, что она в трех местах пробита пулями… И вдруг из-за какого-то рисования…
— Рыжиков! Перестань жевать воротничок! — Арина Ивановна, как всегда, ходила из конца в конец класса. — Ребята! Как вы думаете, для чего мы учимся рисовать?
Наверно, кто-то поднял руку и ответил. Я ничего не слышал. Я думал о своей желтой полевой сумке, пробитой пулями в трех местах, и о ненавистном рисовании. Чтобы освободиться от него, я бы с радостью решил лишнюю контрольную по арифметике и еще пять примеров впридачу.
— Рыжиков! Интересно, что ты думаешь о рисовании?
Я встал и сказал:
— Чего мне думать… раз забыл альбом и краски…
— Хорошо, — сказала Арина Ивановна, — Прошлые уроки помогли мне получше познакомиться с вами, — она улыбнулась, — как с живописцами. Сегодня каждый из вас попробует сделать по иллюстрации, то есть по картинке, к своей любимой книжке.
Я обрадовался: все-таки это не кубики и горшки срисовывать — и сразу прошептал Петьке:
— Вырви лист из альбома… дай кисточку, а то Беляева не получишь…
— Рыжиков, — сказала Арина Ивановна. — Вот бидончик. Сходи и набери в него воды. Затем, чтобы ребята не теряли времени, ты будешь менять в их баночках воду. Понятно?
В общем, я ходил по классу, выливал из баночек грязную воду, доливал чистую и почему-то очень тоскливо смотрел, как ребята рисуют.
Я заглянул в альбом Павлика. Он рисовал синее-синее море и корабль с алыми парусами. Только паруса были неправильные. Мы заспорили, чуть не подрались, и я ко всему прочему получил замечание.
Петька тоже рисовал море, но только в разрезе. На дне его лежали морские звезды и рыба-меч, а над ними плыл человек-амфибия. Я вздохнул: «Мне бы сейчас листок из альбома!»
Даже у Людки Алешиной на развороте альбома была нарисована арена цирка и на длинном шесте гуттаперчевый мальчик. А у Коли Грачикова белое дерево, черная ворона и внизу оранжевая лиса.
Это было красиво. В общем, чего только ни рисовали ребята: и мушкетеров, и Чапаева, и пиратов, и марсиан, и Чука с Геком, и Руслана с Головой, и Гагарина в кабине «Востока», а я ходил по классу и менял в баночках воду.
Когда прозвенел звонок, Арина Ивановна задала на дом сделать рисунок с натуры и спросила меня:
— Тебе хотелось порисовать?
— Нет! — сказал я упрямо.
— Ну, что ж… Передай отцу, что я сегодня зайду к вам.
Вечером, когда я пришел от Петьки (мы вместе делали уроки), Арина Ивановна была уже у нас. Она и мой отец сидели на кухне, гремели чашками, ложками и спорили как старые знакомые.
Я сказал про себя: «Сидели бы вы, Арина Ивановна, как няня Пушкина Арина Родионовна, и приумолкли у окна под жужжанье веретена, а буря мглою крыла бы небо…»
Мой отец вскрикнул:
— Ты, Арка, ставишь рисование во главу угла!
— Нет. Просто считаю важнейшим делом научить ребят видеть и понимать красоту… Конечно, преподавание должно быть интересным.
Я никак не мог понять, почему мой отец называет Арину Ивановну, Аркой. Я ушел в комнату. Потом снова вышел в коридор.
— Понял наконец? Если хотя бы в твоем Вовке не воспитать чувства прекрасного, он попадет в плен к дурным вкусам, в плен к пошлости! Для начала купи ему портфель или ранец.
Я хотел крикнуть: «Что? Это я-то попаду в плен и у меня отберут сумку?» Но мой отец сказал Арине Ивановне:
— Ладно. Договорились. Отберу у шалопая сумку.
Я вбежал в кухню и заорал:
— Пап! Арина Ивановна! Одно замечание по рисованию — и отберете сумку! Я буду за пазухой таскать альбом или из нейлона пакет сделаю! Честное пионерское! Я не хочу в плен!
Мне неожиданно поверили. Я пошел спать.
Я слышал, как Арина Ивановна одевалась в передней и вспоминала разных ребят и какой-то случай на уроке зоологии. Мой отец смеялся и говорил:
— Здорово мы учились! С удовольствием снова пошел бы в первый класс!
Ну, уж таких слов я никак не ожидал услышать от моего отца! Поэтому я завернулся с головой и заснул…
На следующий день я пришел из школы и решил сделать рисунок с натуры.
Я осмотрел нашу комнату, но не нашел ничего интересного. Все казалось знакомым и скучным. В окне соседнего дома было видно, как Лимский что-то срисовывает, высунув язык. Он лучше всех рисовал в нашем классе. Эмилия Васильевна ставила ему только пятерки.
«Куда уж мне…» — подумал я, оделся и вышел на улицу.
И как только я спрыгнул с крыльца, я увидел нашу рябинку. Увидел как-то вдруг, увидел будто в первый раз, хотя она росла давным-давно в скверике перед домом.
Я даже присел на краешек тротуара, до того неожиданной и защемившей сердце была красота рябинки.
Сразу за ней возвышалась пологая, засыпанная первым снегом крыша автомастерской, и рябинка казалась распластанной на этой крыше, как на огромном листе бумаги.
А гроздья рябины взлетали к небу, словно гроздья красных ракет во время салюта, а заиндевевшие ветви тянулись за ними, как струйки дыма.
Я вскочил с тротуара и подумал: «Мое счастье, что ягоды никто не съел. Нужно быстрей-быстрей; пока еще кому-нибудь не пришло в голову нарисовать рябинку». Сердце у меня стучало громко-громко.
Лимский все еще сидел у окна и что-то срисовывал. Я ходил из конца в конец нашего двора, украдкой посматривая на рябинку, и соображал: «Как Лимский, сидеть за окном не буду… Нужно по-настоящему… Сделаю станок из дощечек, залезу на газон и нарисую рябинку… Карандашами? Нет!»
Я как-то почувствовал, что рябинке нужны краски сочные, яркие и разные. Я даже вообразил ее нарисованной, и у меня дух захватило от непонятного волнения. Я еще раз взглянул на рябинку. Вдруг вышло солнце, тронутые морозцем ягоды рябины засветились насквозь и стали оранжевыми. Я сразу решил: «Ой! Вот так и нарисую!» — и побежал к дяде Мише в столярку.
Часа три мастерил я станок из старых досок. Он все никак не получался. То падал, то наклонялся влево. Наконец я сбил две доски крест-накрест, сзади прикрепил на куске резины планку, и она поддерживала станок под любым углом.
Пока я возился, на улице стало сумеречно. Рисовать уже нельзя было. Я потащил свой станок в подъезд и поставил его на шестом этаже около машинного отделения лифта. Потом пошел делать уроки. Я решил примеры и несколько раз представлял рябинку с ягодами, просвеченными солнцем.
Утром я, как старый знакомый, помахал ей рукой, а вернувшись из школы, принялся за дело.
Мне не терпелось поскорей начать рисовать. На кухне я взял большую фанерку, на которой моя мать разделывала лапшу, и прикрепил к ней лист чертежной бумаги. Картонку с акварельными красками я прибил гвоздиками к дощечке с широкой дыркой. На ней резали лук, селедку и картошку. В дырку пролезал большой палец, и все было совсем как у настоящего художника, которого я видел летом в деревне.
