Потом я вынес станок из подъезда и поставил его на заснеженном газоне недалеко от рябинки.
Было градусов двенадцать мороза, и вода в баночке наверняка замерзла бы. Я сбегал домой за туристским кофейником отца — кофейник был со спиртовкой — и прикрепил его к станку. Но спиртовка оказалась пустой. Я снова сбегал домой и вылил в спиртовку остатки тройного одеколона и бутылочку маминых духов «Белая сирень».
Фитилек загорелся. Я набросал в кофейник снега, потому что мне надоело бегать домой, и наконец взял в руки тоненькую кисточку и дощечку с красками.
Я, волнуясь, смотрел то на рябинку, то на лист бумаги и незаметно для себя набросал красной краской штук десять гроздей по двадцать рябинин в каждой.
Я отдышался и огляделся. Никто за мной не следил. Лимский все так же что-то рисовал за окном.
Заиндевевшие ветви рябинки почти сливались с крышей автомастерской. Я белым нарисовал крышу, а черным — слуховое окно. Кисточка моя замерзла. Я обмакнул ее в горячую воду. Все шло как по маслу. Ствол я сделал светло-зеленым с коричневыми отметинами срезанных сучков. От ствола я провел к красным гроздьям голубоватые ветки.
Вода в кофейнике стала грязной. Я ее вылил и снова насыпал снега. Потом я отошел на два шага от станка, и со страхом всмотрелся в то, что получалось. Получалось вроде здорово.
Я побежал в одно место, чтобы заодно погреть руки и ноги.
Вернувшись, я увидел, что около ограды стоят какой-то парень без шапки и наша соседка по площадке Ветка Палевская. Она училась в десятом классе. Парень ей что-то горячо говорил, показывая на мой станок. Я прислушался.
— Нет! Ты вглядись, Ветка, вглядись! Это наверняка работает «левый». Молодчина! Даже клочок газеты, как у раннего Пикассо. Видишь: картина называется «Пуск синхрофазотрона». И эти голубоватые линии, как следы микрочастиц! И странные красные пятна, как структура молекул. Гениально! Я давно говорю: пора художникам вторгаться и в космос, и в физику малых частиц! А какая гармония, несмотря на необычный колорит! Я в плену очарования! Это «левый». В его манере работать нет ничего традиционного. Сырые доски, грубая палитра, спиртовка, кофейничек, снег. Поэзия! Краски замерзают и отогреваются. Хочешь, я сейчас замерзшими руками напишу стихи, и слова будут теплыми, теплыми?
Заметив меня, Ветка смущенно сказала:
— Пойдем, Савченко. Ты нагородил чепухи и бреда.
Парень как-то сразу сник и подышал на руки. Он закричал, когда я подошел к станку:
— Эй! Алё! Ну-ка проваливай!
Ветка взяла его под руку, и они ушли.
Из слов парня я понял только то, что я «левак», как будто я шофер и езжу «налево». Я сказал вслух: «Я не «левак», а ты ишак!» — и снова принялся за рябинку. Я понял, что в картине чего-то не хватает, и догадался: снег на крыше нужно было подсинить, как моя мать подсинивает белье, а снег на газоне подтемнить. Я так и сделал. И снег на крыше стал белым-белым, а на газоне грязноватым. Потом я заполнил пустые места над крышей холодным синим небом и подумал: «Почему он сказал: «Пуск синхрофазотрона»?» Я засмеялся, заметив прилипший к фанерке кусочек газеты с этими словами.
Я погрел руки над кофейником и корявыми буквами написал внизу листа: «Замерзшая рябинка».
И ноги и нос у меня совсем застыли, но я все смотрел то на мою рябинку, то на настоящую.
Уже темнело, когда я втаскивал станок с картиной в подъезд. Меня окликнула Ветка:
— Ты, Вовка, талант!
— А Савченко твой пижон!
— Что ты, — сказала Ветка, — ну… как бы тебе сказать… он в таком состоянии, что видит нечто высокое и прекрасное во всякой ерунде.
— И в тебе, значит? — сказал я, догадавшись.
Ветка нахлобучила мне шапку на голову и весело побежала по лестнице. Жаль, что у меня были заняты руки. Сверху Ветка крикнула:
— Не носи рябинку в тепло! Краски оттают, и все размажется.
Я похолодел. Это была правда. Еще немного — и загубил бы свою рябинку.
Я пошел к дворничихе, взял у нее ключи и поставил «Рябинку» на улице за стеклом доски объявлений.
Все проходили и смотрели на «Рябинку», а я стоял поодаль и смотрел и почему-то никак не мог на нее наглядеться.
Вечером меня ругали за кофейничек, за духи, которые, оказывается, были «самым скромным, но дорогим подарком», и за дощечку, вымазавшую лук и селедку в разные краски.
На уроке рисования Арина Ивановна спросила меня:
— Принес альбом и краски?
Я показал и то и другое.
— Хорошо. А рисунок с натуры сделал?
Я сказал:
— Сделал… но…
— Забыл? — вскрикнула Арина Ивановна, грозно раскрывая журнал.
Я подошел к ней и так, чтобы никто не услышал, рассказал, почему я не принес свою картину.
Арина Ивановна сказала всему классу:
— Ребята! После уроков мы пойдем смотреть картину Вовы Рыжикова. Это любопытно.
Потом она проверяла домашние задания и тут же ставила отметки.
Лимский, оказалось, нарисовал целый комод, а на нем семь белых слоников и серую в яблоках кошку-копилку. Ошейник на кошке и ручки комода Лимский раскрасил золотой краской. Мы с Петькой зевнули от скуки. Арина Ивановна долго смотрела на рисунок Лимского и равнодушно сказала:
— Четверка.
Это была первая четверка Лимского по рисованию. Он обиделся. Зато Арина Ивановна повеселела, когда поставила три пятерки: Буркиной — за рисунок «Жареная картошка на синей скатерти» (у меня и у Петьки потекли слюнки, такой это был рисунок), Грачикову — за рисунок «Машина убирает снег» и Алешиной — за рисунок «Папа бреется».
После уроков Арина Ивановна и наш класс направились смотреть мою «Рябинку».
По дороге к нам пристали еще несколько ребят и девчонок.
Когда мы пришли в наш двор, я покраснел и сказал:
— Вот… за стеклом…
Все столпились у доски объявлений.
Арина Ивановна первая тихо сказала:
— Рябинка!..
Ребята несколько секунд молчали, а потом затараторили:
— Красиво как!
— Ой! Ой! И еще раз ой!
— А мы на нее тыщу раз смотрели!
— Нарисуй мой портрет!
Арина Ивановна сказала мне:
— Можешь нести рисунок домой. Краски на морозе просыхают, как лужи… Ставлю тебе… — она задумалась, — четверку с плюсом.
Это была моя первая в жизни четверка по рисованию. Лимский что-то бурчал себе под нос. Арина Ивановна добавила:
— Ты, Вова, должен поучиться у Лимского технике рисунка, а ты, Лимский, — у Вовы…
— Выходить из плена дурного вкуса! Искать красоту! — не удержался я.
Арина Ивановна кивнула. Ребята еще долго смотрели на «Замерзшую рябинку» и сравнивали ее с настоящей. А когда все ушли, я вынул мой рисунок из-за стекла и пошел домой.
У подъезда мне повстречался тот самый Веткин парень. Он кашлянул и отвернулся. Я тоже.
Дома я подумал: «Что бы мне еще нарисовать?» И решил: «Обязательно нарисую свою желтую полевую сумку, пробитую пулями в трех местах».
