Будильник задребезжал без четверти четыре. Джой заворочался в своей половине кровати и, зевая, спросил:
— Хочешь, я тоже пойду, Джош?
Я потянулся к тумбочке, нажал на кнопку будильника, включил настольную лампу и снова откинулся на подушку.
Было начало октября, за ночь подморозило, в кровати холодно и неуютно, с недосыпа настроение скверное. Джой вызвался мне помочь, но какой с него прок — три часа разносить газеты, по темным улицам ему не под силу. Он сызмальства был заморышем, хотя упорства и храбрости ему не занимать. Стоит мне сказать, что беру его с собой, и через минуту он будет на ногах.
Но и я промолчал. Он вздохнул и отвернулся, жмурясь от света. То ли это вздох облегчения — мол, можно спать дальше, то ли обиды — я ведь ему даже не ответил. Мне стало стыдно, я встал и накрыл его вторым одеялом. Он свернулся калачиком и сразу уснул.
Я оделся и сел в большое кресло у окна, стараясь не задеть скрипучую пружину в спинке. «Всего пять минут, — уговаривал я себя, — пять минуток посижу, пока не пройдет сонливость».
Я таращил невидящие глаза, пока наконец не стал различать на выцветших обоях пожелтевшие фигурки ковбоев, скакавших на диких мустангах по прямым дорожкам от плинтуса до потолка. Пять лет назад мама разрешила мне самому выбрать обои, мне тогда было столько, сколько теперь Джою, и я настоял на ковбоях и мустангах, хотя маме больше нравились цветочки в горшках и пестрые птички. И вот я сижу в кресле и разглядываю лошадей и лихих наездников, будто важнее дела у меня нет. Конечно, пустая трата времени, но таким образом я гоню одолевающий меня сон.
Наконец я заставляю себя подняться, доставка газет дает гроши, но и они на вес золота. Вот уже восемь месяцев отец без работы. Только вчера уволили по сокращению штатов сестру из конторы, где она прослужила почти год. В нашей семье каждый цент на счету. Работа есть работа, нельзя ее терять, нельзя мне опаздывать…
Я спустился вниз, в кухне было темно, но я разглядел силуэт мамы, стоявшей у плиты.
— Зачем ты встала, ма? — сердито буркнул я. — Сколько раз просил…
Она дотронулась до моего плеча:
— Тише, Джош, отца разбудишь. Он всю ночь проворочался, всего часа два как заснул.
Мама протянула мне чашку с горячим молоком.
— На вот, выпей, а к семи часам приготовлю тебе чего-нибудь на завтрак.
Я уже перерос маму, и ей пришлось встать на цыпочки, чтобы меня поцеловать.
— Я так рада, что мисс Краун попросила тебя сыграть на школьном вечере. Ты — молодчина, Джош!
— Приходи на вечер. В последнее время у нас с Хови стало здорово получаться.
Я знаю. Очень хочется вас послушать, только все равно не смогу, так что уж лучше не говорить об этом. — Она отвернулась к плите и задвигала кастрюлями. — Если хочешь, останься после уроков прорепетировать, Никаких особых дел по дому как будто нет.
Мама дни напролет гладила белье в прачечной на нашей улице. Вообще — то не для нее эта работа. Она прекрасно играна на рояле и раньше давала уроки соседским детям. Но теперь по у кого нет денег на такую роскошь, как музыка. Меня она тоже учила, с шести до тринадцати лет, но когда отца перевели на трехдневную рабочую неделю, пришлось продать пианино. Мама знала, как я люблю музыку, и помогала чем могла — всегда и во всем мама была нам опорой и поддержкой.
Другое дело отец, хотя он тоже сильно любил музыку, и сблизило их — черноволосую восемнадцатилетнюю ирландку и поляка-вдовца, едва не вдвое старше ее.
Его родители, оставшиеся в Польше, были музыканты, настоящие музыканты, но всегда с трудом сводили концы с концами. Отец вырос в бедности и винил в этом моего деда, который предпочитал музыку работе в поле, шахте или на фабрике Отец презирал людей, которые избирают музыку своей профессией.
— Это руки мужчины, Мэри, — говорил он, показывая маме свои ладони. — Они загрубели от работы, на них мозоли и ссадины. Они никогда не порхали по клавишам, зато ты и дети не голодали.
Мама брала меня под защиту:
— Но, Стефан, Джош — тоже рабочий человек. Мальчика, который с десяти лет разносит газеты по морозу, белоручкой не назовешь. Пусть только работа не погубит его таланта. Он способный, Стефан, схватывает все на лету. Мы не должны мешать.
Раньше отец в конце концов соглашался с ней, хотя и ворчал при этом, но без злобы. Потом наступили тяжелые времена, работа стала для всех делом жизни и смерти, и тут уж отец дал волю своему презрению к музыкантам. Мне начало казаться, что он приходит в ярость от каждого моего поступка, любого моего слова.
Год тысяча девятьсот тридцать второй, когда мне стукнуло пятнадцать лет, был невеселым годом. Мало радости жить под одной крышей с ожесточившимся отцом. В отличие от милого и обаятельного Джоя, я не умел нравиться окружающим; я не был тихим и послушным, как Китти. В тот год мы часто ругались с отцом, ссоры становились все свирепее: тяжелые времена не кончались.
А было время, когда отец во мне души не чаял — сын, первенец! Он был добр и с Китти, своей дочерью от первой женитьбы, но не мог скрыть, что я его любимчик, всюду меня водил — в парки, на площадки для игр, катал на аттракционах, закармливал воздушной кукурузой. Брал с собой на фабрику, где его дружки потешались над моим старомодным именем и постным видом.
— Видели бы вы, как этот парень лопает, — хвастал перед ними отец. — Наших с Мори заработков едва хватает ему на молоко и картошку. Какая-то прорва, не знаю, что мы будем делать, когда ему стукнет пятнадцать!
Он и правда не знал: когда мне исполнилось пятнадцать, хороший аппетит детей уже не радовал родителей.
Неприятности начались в тот год, когда появился на свет Джой, а мне было всего пять лет. Брат родился болезненным, он чудом выжил. Мама с отцом выбивались из сил, ночами по очереди дежурили у кровати Джоя, спасая его от приступов удушья. Огромные счета от врачей едва не разорили нас; оба очень устали, а отец не из тех людей, кто умеет мириться с тяготами и неудобствами.
Если я кричал и хлопал дверью, вбегая в дом, а Джой в это время спал, отец давал мне такую взбучку, что мне вскоре стало ясно: он больше ни капельки меня не любит. Китти не так доставалось от него: она была постарше, да и нрав у нее мягче. Она затевала со мной тихие игры, надолго уводила из дому на прогулки, лишь бы я не потревожил младенца. Я очень любил Китти и, конечно, маму, но между отцом и мной словно кошка пробежала. С годами неприязнь росла, я испытывал к отцу безразличие и упорно не желал идти ему навстречу, когда он пробовал вернуть мое расположение.
Впрочем, пробовал он все реже и реже. В 1930 году отца перевели на неполную рабочую неделю, а в тридцать втором он совсем потерял место. В довершение всего лопнул банк, где отец хранил свои сбережения.
Раньше он любил поговорить о том, что ему, дескать, никто не помогал стать на ноги; он, бедный иммигрант, прибывший в Штаты в 1910 году, вырос до сменного мастера, купил уютный домик, за который уже почти все выплачено, катал семью по воскресеньям за город в собственном автомобиле, подарил жене на рождество электрическую швейную машину. Он не умнее других, только лоботрясы, транжиры и тупицы ничего не добиваются в жизни.
Но внезапно оказалось, что его трудолюбию, смекалке и умению жить — грош цена. Он стал таким же неудачником, как те, кого раньше презирал: не мог вносить плату за дом, не мог досыта накормить семью, утратил гордость и уверенность.
Я понимал, что отцу тяжело, но не мог простить ему беспричинных приступов бешенства. Зачем вымещать свои неприятности на ближних? Мама пыталась утешать меня:
— Потерпи, Джош, все переменится. Он хороший и добрый человек, просто отчаяние затмевает его рассудок.
Она ни за что не признала бы, что отец бывает неправ, и твердила:
— Джош, дорогой, ты должен его понять.
В то утро, стоя возле мамы в темной кухне, я поклялся, что постараюсь быть терпеливым, хотя бы ради нее. Она казалась, такой маленькой, согбенной заботами и усталостью; я испытывал к ней величайшую нежность. Поставив пустую чашку на стол, я погладил маму по плечу:
— Отдохни еще часок, ма. Можешь поспать до шести.
Она кивнула, но я знал: она больше не ляжет из-за страха проспать, не приготовить вовремя завтрак. Мама слишком много работает. Меня это беспокоило. По правде говоря, отца тоже тревожило мамино здоровье.
Когда я вернулся, мама и отец сидели за кухонным столом. Он выглядел помятым, взъерошенным, но, против обыкновения, не сердитым. Отец держал маму за руку, и они о чем-то тихо беседовали.
Мама встала, чтобы подать мне обещанный завтрак:
— У нас сегодня яйца!
Тут она заметила, что я дрожу и жмусъ к плите.
— Ох, Джош, ты не надел свитер. Я ведь специально выложила его на стул. По утрам теперь так холодно…
