Мони Нильсон-Брэнстрем - Цацики идет в школу

— Не будь ты моей мамой, я бы решил, что ты ведьма, — сказал Цацики и подергал Мамашу за огненно-рыжую шевелюру.

— Откуда ты знаешь, может, я и есть ведьма… — Мамаша скорчила свою самую страшную гримасу и зловеще расхохоталась, а потом, склонившись над Цацики, стала щекотать его волосами, пока он не запросил пощады.

— Сдаюсь! — завопил Цацики. — Ты не ведьма! Нет, конечно, Мамаша никакая не ведьма, но, вообще, от нее можно ждать чего угодно. Она не похожа ни на какую другую маму в мире. Она — лучшая на свете — так, во всяком случае, считал Цацики.

Она умеет стоять на руках и одновременно шевелить пальцами ног. А еще стоять на цыпочках и одновременно шевелить ушами — это круче всего, но тогда ей приходится надевать розовые пуанты.

Когда Мамаша надевает розовые пуанты и старую «лебединую пачку», Цацики наряжается охотником, и они играют в «умирающего лебедя». Вообще-то, это такой балет, который танцуют в Оперном театре. Цацики видел его три раза, но считал, что у них с Мамашей выходит гораздо лучше.

Мамаша лебедем проплывала по квартире, вертясь и подпрыгивая. Цацики лежал, притаившись в засаде, и, когда Мамаша проплывала мимо, выскакивал из укрытия. Начиналась охота. Они проносились по столам и диванам, проползали под кроватями и перелетали через буфет, забегали в репетиционную комнату, по веревочной лестнице забирались в домик под потолком и съезжали вниз по лиане. Погоня длилась бесконечно. Не так-то просто взять на мушку лебедя, который прыгает, кружится и уворачивается.

В конце концов Цацики удавалось подстрелить лебедя, танец заканчивался и только лебединые уши печально подрагивали. Усталые и взмокшие, Цацики и Мамаша хохотали до слез. Оставалось только одно. Поцелуй.

Дело в том, что настоящий поцелуй может воскресить умирающего лебедя. И в их игре лебедь всегда воскресал, потому что Цацики и Мамаша очень любили друг друга. Цацики целовал Мамашу, и — о чудо! — она оживала и мчалась на кухню, чтобы приготовить холодный морс с кусочками льда. А с тех пор как у них поселился Йоран, к соку прибавились горячие булочки — любимое блюдо каждого уважающего себя охотника. Мамаша предпочитала сырое тесто, и поэтому Йоран пек булочки, когда ее не было дома.

Мамаша и Цацики начали сдавать комнату, потому что их квартира была слишком большая. Она досталась им по наследству, когда умерла прабабушка.

— Кто ее застрелил? — спросил тогда Цацики.

Давным-давно Цацики думал, что люди умирают только от рук ковбоев или убийц. Теперь-то он стал умнее. Как же ему повезло, что у него такая молодая мама! И как хорошо, что у него когда-то была прабабушка, благодаря которой они живут в такой большой квартире, где есть даже репетиционная комната и домик под потолком. И где нашлось место для Йорана.

Йоран — самый лучший квартирант из всех, какие у них были, думал Цацики. И не только потому, что он печет вкусные булки. Йоран — военный, поэтому он очень сильный. Как-то раз Цацики вместе с ним побывал в крепости Ваксхольм. Там ему разрешили пострелять из настоящей винтовки. Холостыми, конечно, но все равно гремело так, что уши закладывало. Потом Цацики катался на военном катере. А это совсем не то, что дедушкина плоскодонка.

Короче, Йоран — отличный парень, считал Цацики. Да и Мамаша думала так же, хотя вообще недолюбливала военных. А зря, не соглашался с ней Цацики, военные — крутые, у них суперская форма и оружие.

Иногда Цацики даже подумывал о том, не стать ли ему солдатом, хотя раньше он всегда хотел быть ловцом каракатиц, как его папа, который жил на острове в Греции. Цацики никогда не видел своего отца, только слышал о нем от матери.

Мамаша говорила, что Цацики — дитя любви. Дитя любви — это ребенок, который пришел в мир благодаря безумной, пьянящей любви. Когда мама рассказывала о том, как познакомилась с папой, Ловцом Каракатиц, и об их бурной любви (а мама очень любила об этом рассказывать), Цацики представлял себе шипучие витаминки со вкусом апельсина. Целый стакан бурлящей оранжевой жидкости. А вообще он не особенно часто думал об отце, ведь тот жил далеко в Греции.

Иногда приятели спрашивали его, не странно ли иметь отца, которого никогда не видел. Но Цацики так не считал. Он ведь привык. У него есть Мамаша, и бабушка, и прабабушка, которая умерла, и друзья Мамаши, и собственные товарищи, а еще Йоран. Мне хватает, думал Цацики-Цацики Юхансон.

Сегодня Мамаша и Цацики оделись как обычно. Мамаша натянула черные лосины, черную футболку и черную кожаную жилетку. Цацики надел свои лучшие джинсы — без дырок на коленках — и клетчатую рубашку.

Однако все остальное было необычно. Цацики нервно извивался на полу в прихожей. Раньше он никогда не нервничал. И слава богу, потому что нервничать оказалось ой как неприятно. К тому же, живот ужасно болел и урчал.

— О-о! — громко стонал Цацики. — A-а! О-о!

— Что, живот свело? — спросила Мамаша и села рядом с ним. Она приложила ухо к его животу и внимательно прислушалась.

— Слышишь что-нибудь? — спросил Цацики.

— Да, звук такой, будто ты проглотил целую кастрюлю горячего лопающегося попкорна. А может, это лев рычит? Только спрашивается, что он делает в твоем животе?

— Что ты выдумываешь! — возмутился Цацики. — Мне, между прочим, не до шуток.

— Извини, — сказала Мамаша. — Я знаю, это ужасное чувство.

— Хорошо тебе, ты никогда не нервничаешь, — захныкал Цацики.

— Я не нервничаю? Знаешь, как я волнуюсь каждый раз, когда устраиваюсь на новую работу или выхожу на сцену?

— Бедная ты, бедная, — пожалел ее Цацики.

Мамаша действительно очень часто меняла работу. Она работала и в школах, и в детских садах, и в больницах. Правда, будь ее воля, она бы все время посвятила своей музыкальной группе «Мамашины мятежники». Она играла на бас-гитаре и пела. Мамаша хотела стать лучшей бас-гитаристкой в мире.

Теперь ее мечта почти сбылась, потому что «Мамашины мятежники» заключили контракт на выпуск диска. Это значило, что как только у них наберется достаточно песен, они запишут диск, и тогда Мамаша станет богатой и известной на весь мир. Так, во всяком случае, она утверждала.

Цацики считал, что лучше бы мама вообще не работала. Когда они оставались вдвоем дома, они веселились вовсю. Но теперь об этом можно спокойно забыть, ведь Цацики уже никогда не будет свободным человеком. От детского сада еще можно было отлынивать. Но школу прогуливать нельзя, это он точно знал.

Цацики тяжело вздохнул.

— Выше нос, — сказала Мамаша и надела на него новые кроссовки «на воздушной подушке».

Кроссовки назывались так потому, что внутри подошв был воздух, чтобы они лучше пружинили при ходьбе. Подарила их бабушка, а уж выбирать подарки она умела лучше всех. Но на этот раз ее обманули. Цацики изучил кроссовки вдоль и поперек, даже немного надрезал подошвы, но никаких подушек там и в помине не было.

— Да какая разница, лучшие-то деньки позади. Теперь будут только школа и уроки, — сокрушался Цацики. — А еще придется рано ложиться спать. Самое позднее в восемь.

Рано ложиться — для Цацики это было самое страшное.

— И кто тебе все это сказал? — поинтересовалась Мамаша.

— Улле, — ответил Цацики. — А уж он-то знает наверняка, он уже два года ходит в школу.

— А Улле не забыл рассказать, что бывают выходные и каникулы — пасхальные, рождественские, летние, осенние, а еще Первое мая, и Вознесение, и…

— Спортивные каникулы! — закричал Цацики, и в его глазах появилась надежда. О каникулах он и правда забыл. — Найди, пожалуйста, календарь, — попросил он, — посчитаем, сколько еще дней до осенних каникул.

До осенних каникул осталось целых пятьдесят три дня, если не считать выходных. Пятьдесят три дня в школе!

Цацики вздохнул и большим крестом перечеркнул сегодняшний день.

— Теперь осталось пятьдесят два.

— Да, — сказала Мамаша и улыбнулась, — но прежде чем считать, мы должны сходить в школу.

— Ладно, пошли, — ответил Цацики, уже думая про завтрашний день, когда можно будет поставить в календаре еще один крестик. Тогда до осенних каникул останется всего пятьдесят один день.

Учительницу звали Ильва. Она сказала, что ее можно называть по имени или просто «фрёкен». Цацики решил для себя, что будет говорить «фрёкен». Ему не нужна была какая-то Ильва, он ждал встречи именно с фрёкен — ведь в шведских школах именно так называют учительниц. Да и на вид она была самая настоящая фрёкен. Кудрявая и в блузке.

— Мария Грюнваль?

— Я, — пропищала светловолосая девочка и подняла руку.