Такого позора перенести он не смог, повернулся — и к двери. Выскочил на улицу и услышал, что из громкоговорителя на крыше вылетает Анютин голос и смех:
«Алло, перед вами выступал знаменитый артист Пышта!..»
Попадись она ему сейчас! Пышта мчался, а громкоговоритель потешался над ним и хохотал в три голоса, и Майкин смех был ему очень хорошо слышен. Распахнулось какое-то окно, высунулась женщина и закричала через улицу:
— Маруська-а, включай радио! Артисты приехали, смеху-то!..
Пышта бежал к автобусу. Но и там слышался заливчатый смех. На столбе был громкоговоритель, и под ним уже собрались люди и смеялись.
— Давай, давай, комик! Что ж замолчал?..
Голос Майки произнёс:
«Спасибо, Анна Ивановна, проучили моего братца, а то он всюду суёт нос».
И голос Анютиной мамы:
«Приходится ребят учить, хоть и жалко иной раз… Анюта, отойди, не мешай. Сейчас передам приглашение. Тише. Включаю микрофон…»
«А я его уже давно включила! И всё было слышно!» — Ликующий, озорной Анютин голос вылетел из громкоговорителя.
«Безобра…» — сказала Анютина мама.
Что-то щёлкнуло в чёрной глотке радио и замолкло. А люди возле столба шумели, удивлялись:
— Вот так происшествие! Ох и озорница её дочка! А Пышта? Где взяли такого чудака?..
Пышта тихохонько удалялся по улице, когда радио включилось и строгим голосом Анны Ивановны сообщило:
«Передаём объявление. Сегодня в клубе выступает агитбригада «Не проходите мимо!» Начало в семь часов. Внимание, повторяю…»
Анюта чуть не сшибла Пышту с ног. Она схватила его за руку:
— Ой, Пышта, как весело получилось!
Но Пышта сказал ей мрачно:
— Ты… ты… Ты плохой человек. Тебе весело, а товарищу пусть плохо, да? Это называется… Центропуп! Имей в виду, Центропупа никто никогда не пожалеет, не вспомнит, даже если он сквозь землю провалится. Это я точно знаю. Никто не погрустит: ни твоя родная мама, ни папа…
— Он и так не погрустит… — ответила Анюта тихо.
Пышта испугался: её словно подменили. Худенькая девочка смотрела на него твёрдо, между сдвинутыми бровями легла озабоченная морщинка.
— Не погрустит, не вспомнит… — Анюта повела головой. — Ему до нас с мамой и дела нет.
— Кому? — спросил Пышта, поражённый такой переменой.
— «Кому, кому»! Сам про отца говорил, а теперь «кому»? Отец не вспомнит. Отец у нас с бутылкой сдружился, понимаешь?
— С какой бутылкой? — не понял Пышта.
— Маленький, что ли? — спросила Анюта, в приоткрывшихся губах сердито блеснули остренькие клички. — Не знаешь, что от водки люди пьяные делаются? Пьяных не видал?
— Сколько раз видал. Качаются, песни поют…
— Если бы только песни пели… — Аня сжала худенькое лицо ладонями. — А то делаются, как нелюди. Своих не помнят. Где грязь, где чисто, не разбирают. Работать не работают — хоть сутки, хоть неделю. — Она подняла к Пыште испуганные глаза. — Он даже маму нашу… ударил. Он, как напьётся, себя не помнит. Мы с мамой считаем: при живом отце у нас отца нет… — Она вздохнула горестно, как старая-престарая старушка.
Пыште стало очень жаль её. Он осторожно взял её руку:
— Всё-таки не совсем он умер. Конечно, если он плохой…
Анюта выдернула руку:
— Эх ты, «плохой»! Да он знаешь какой хороший, когда трезвый! Он работник золотой. Он же тракторист! И на всяких машинах умеет: и на комбайне, и на бульдозере. А прошлый год его портрет возле Совета висел, на Доске передовиков. Ему сколько премий давали! Сказал… «плохой».
— Да я… — попытался оправдаться Пышта.
Но она не стала слушать:
— Плохим разве ордена дают? А у него орден за войну. Он сапёр был. Фашисты всюду мин понатыкали, чтоб наши люди взрывались, а мой папка первый входил в заминированные дома, в улицы, находил мины… Вытаскивал из них жала, как из ядовитых змей. Он настоящий подвиг во время войны сделал. Мост взорвал, и фашистские танки в реку ухнули!
Она замолчала и долго смотрела себе под ноги.
— А потом? — осторожно спросил Пышта.
— Он после войны ещё долго был хороший, — сказала Анюта. — Маме во всём помогал. Когда я родилась, он меня жалел. А потом сдружился с бутылкой, и, мама говорит, словно ледышку ему взамен души вложили… И всё равно ему, как мы с мамой теперь…
Анюта ещё секунду постояла тихая, придавленная тяжестью большой беды, но вдруг вскинула голову, косички торчком, выкрикнула задиристо:
— А если родному отцу дела нет, так другим что? Тебе что? Вырасту хоть бурьяном, хоть репьём, хоть срежь, хоть вытопчи — кому какое дело? — И злой огонёк загорелся в её зрачках.
А у Пышты сердце сжалось.
— Нет! Неправда! — крикнул он с гневом. Он твёрдо знал, что неправда, будто никому нет дела, если человек вырастет бурьяном — хоть срежь, хоть вытопчи.
— Что… неправда? — Анюта взглянула ему в глаза. Ей нужно было поскорей услышать, что всем, всем, всем людям есть дело до неё.
Но Пышта не умел ей этого сказать.
— Вот и сам молчишь, — сказала Анюта. — А вчера я нечаянно у Шныринской бабки корзину толкнула и моркву рассыпала. Я стала собирать, а она меня на всю улицу срамила: «Отец, кричала, никчёмный, и дочь никудышная!..» Ну и пусть.
— Ты очень, очень кудышная и кчёмная, — сказал Пышта. — Честное пионерское!
Тоненькая холодная рука её дрожала.
— Ты озябла?
— Нет… — Анюта быстрым языком слизнула слезу со щеки. И улыбнулась: — А ты не можешь пионерское слово давать! Ты ещё не пионер!
— А я всё равно буду, — упрямо ответил Пышта. — Как перейду в третий класс, так меня и примут.
— А я уже… — сказала Анюта.
Они шли рядом по улице. Смеркалось. У здания Совета горел фонарь. Разговаривал громкоговоритель:
«Сотни семейств отпраздновали новоселье… Горняки добыли сверх плана тысячи тонн железной руды… Животноводы перегоняют стада к местам зимовок…»
— Скоро зима, — сказала Анюта. — Скоро уже все тракторы вернутся с полей на усадьбу. И начнётся ремонт техники. К весне, к севу. Раньше мой папка… раньше о нём даже в газетах писали, по радио говорили. Он работал лучше всех…
«…Комсомольцы на станции Петровка предотвратили порчу картофеля и овощей. По их сигналу…» — сказало радио.
— Нескладно как получается, — сказала Анюта. — Хорошие люди растят, а плохие — гноят.
— И зачем вообще на свете плохие люди? — спросил Пышта.
— Не знаю… — Анюта задумалась. — Слушай, ты думаешь, я злая? Не, просто во мне колючек много. Они даже меня саму колют. А ты сразу говори. «Я колючек не боюсь, не боюсь!» Мне станет смешно, и они спрячутся.
— Ладно, — кивнул Пышта. — А может, сговориться ребятам Советского Союза и переколотить все бутылки с водкой? Только жалко апельсиновый напиток с пузырьками, они рядом стоят…
— Нет, водку тоже нельзя, она от простуды полезная, — сказала Анюта. — Пусть бы её в аптеках продавали каплями или в таблетках…
Засветились окна в домах, а они всё ходили.
— А ты куда идёшь? — спросил Пышта.
— А ты куда? — спросила Анюта.
— Я никуда. С тобой хожу. Просто так.
— И я с тобой хожу, просто так, — сказала Анюта.
— Приходи в клуб, — сказал Пышта. — Пышто я сегодня буду выступать. А то завтра мы уже уедем дальше…
Глава 9. Помощник киномеханика
Пышта ходит по сцене за закрытым занавесом. Синее небо, звёзды и ракета закатаны в трубку, подняты к потолку, а с потолка спущен белый матерчатый экран для кино. Пыште то и дело говорят: «Стой на месте! Не отходи от верёвки!» — но он не может устоять, он волнуется. Ему доверено открывать занавес, тянуть за верёвку. А в занавесе есть дырочка — глядеть в зал. Пышта глядит. В зале шум. Мест уже не хватает. Мальчишки забрались на подоконник. А где сядет Анюта, когда придёт?
— Да стой на своём месте, Пышта!
Пышта возвращается на свой пост. А вдруг занавес не откроется? Надо порепетировать! Он осторожно тянет верёвку. Публика разом затихает. В приоткрывшуюся щёлку зрители видят лохматого Женю, он стоит на плечах у Фёдора, под потолком вкручивает лампу поярче. И все видят Майку, она закалывает перед зеркалом косу.
— Закрой, закрой! — кричит Майка.
В зале смеются, аплодируют. На сцене ругают Пышту.
— Отойди от верёвки! Что ты прилип к ней! — требует Майка.
Пышта отходит от верёвки, глядит в гляделку. Он видит Анюту. Она входит в зал. Причёсанная голова поднята гордо на тоненькой шее. Белые банты — словно крылья вертолётов. Анюта подходит к подоконнику, и мальчишек как ветром сдувает вправо и влево — освободили место.
Майкин аккордеон пропел сигнал к началу. Сейчас будет лекция. Пышта потянул верёвку. Занавес открылся. В зале стало тихо. На сцену вышел Владик:
— Здравствуйте, товарищи!
— Здравствуйте, — сказала публика.
— Кто мне скажет, друзья, минута — это мало или много?
