Но мы все трое были уже у двери…
На улице к вечеру похолодало, на асфальте, подсвеченном неоновой вывеской аптеки, шуршали сухие листья. Мы вышли во двор, отыскали подходящую скамейку и, благо все общественники-пенсионеры нашего двора давно залегли спать, забрались на нее с ногами. Мы восседали на удобно выгнутой спинке скамейки и на такой высоте казались себе независимыми, гордыми и житейски умудренными людьми.
Сквозь ветви деревьев сверкали острые точки звезд, низко проплыли красно-зеленые огни — авиалайнер пошел на посадку. Дельфин выдавал что-то веселое, мы шумели, хохмили наперебой, даже затеяли возню, кто кого столкнет со скамейки. На самом-то деле нам было тоскливо и плохо, очень плохо. Только мы не показывали виду.
— Что там с Карякиной, не знаешь? — спросил меня как-то Андрей Горяев. — Говорят, кочует с места на место, нигде не удерживается. Правда это? Ты ведь рядом живешь, поведай…
Мы сидели на лабораторных занятиях по химии. Химию Горяев не любил и все опыты благосклонно предоставлял делать мне; в химическом кабинете мы с ним рядом сидим.
— А зачем тебе? — Я встряхнул колбу с окисью марганца, поглядел на свет.
— Это не взорвется? — Андрюша опасливо отодвинулся.
Он вообще ничего не смыслит в химии, считает почему-то, что архитектору химия не нужна.
— Во дает… Это же простая марганцовка, чудик!.. Так зачем тебе сведения о Карякиной?
— Да интересно же! Ну хотя бы с математической точки зрения: сколько времени это родео может продлиться?
— Родео? Почему родео?
— Ну как ты не понимаешь: вскочит на мустанга, тот сбросит, на другого вскочит, тот еще брыкливее… И так далее, и так далее. А зрители смотрят на секундомер: две секунды, три секунды…
Он вытянул из рукава свою длинную кисть — часы у Горяева знатные, — и случайно задел сосуд, в котором шла реакция. Отдернул руку.
— Горячо! Ты что, не видишь?! Взорвется, а?
— А ну-ка раскрой учебник, градостроитель, — усмехнулся я. — Прочти мелкий шрифт, описание опыта. Это тебе не картинки рисовать.
— Да ну его, — легкомысленно отмахнулся Горяев, — лучше расскажи про Лидкино родео… — Честно говоря, я потому спрашиваю, что встретил вчера парня одного знакомого, с вашего двора. Сашка Астраханцев, знаешь?
— Ну, знаю.
— Так вот, он рассказывал, что Карякина приходила к ним на завод. Не взяли: у них горячие цехи, девчонкам трудновато. Там парней охотнее берут. Интересно все же, где она теперь?
— Не знаю, Горяй. Я ведь болел две недели, из дому не выходил. Откуда же мне знать?
Тут в колбе зашипело, жидкость забурлила, вспенилась. Я стал поскорее записывать в тетрадь формулы, а Горяев увлеченно рисовал на чистом листе. Как ни посмотришь, вечно он что-нибудь рисует, башку наклоняет то к левому, то к правому плечу, а на лице такое удовольствие!.. Работал Андрей уверенно, нанося размашистые штрихи. Я вгляделся — получилось что-то вроде лошади…
После уроков я спросил Дельфина, что там происходит с Лидой. Витька, мне показалось, смутился.
— А что? Работает. В школу вечернюю поступила, учится.
Он крутил своим дельфиньим клювом, смотрел куда-то в сторону, и вообще мне было ясно: Витька темнил.
Домой пошли вместе, разговорились, и тут-то он мне все выложил. Оказывается, Лида работает теперь в парикмахерской.
— Я, правда, не хотел тебе говорить, — смущенно объяснял Дельфин, — потому что работа-то такая… Неквалифицированная, что ли.
— Что ты? Парикмахер! — сказал я. — Это знаешь какая работенка! Тут уметь надо.
— Чудак. Кто сказал — парикмахером? Уборщицей она работает, вот кем. Короче, волосы подметает… Понимаешь, — заторопился Витька, — зато рядом! Экономия времени, экономия сил, можно учиться в девятом. Все это Лидкина мать мне по секрету сообщила, а то Лидка стесняется, не велит никому говорить. Хотя что тут особенного!.. Хочется подойти, спросить, да неудобно. Она стала такая скрытная…
Я снял шапку, провел по отросшим волосам.
— А не подстричься ли? — Я подмигнул. — Зарос за время болезни, на дикобраза стал похож. Да и тебе не мешает.
Мы свернули в переулок. В маленькой обшарпанной парикмахерской уже дожидались двое, мы заняли очередь, уселись на шатких стульях и стали наблюдать. Работали два мастера: тучная женщина с простецким добрым лицом и щуплый старикашка. Глядя на парикмахершу, не верилось, что она вообще способна выполнить стрижку или соорудить хоть сколько-нибудь нормальную прическу, уж больно сама-то не причесана. Форменная растрепа. Старичок же работал виртуозно. Сразу видно — мастер! Он вертелся вокруг кресла с клиентом, заглядывая в зеркало, напевал, гребешки и щетки порхали, ножницы щебетали в его руках. Словом, залюбуешься!
— Сяду обязательно к нему, — шепнул Дельфин.
— Лида, шампунь! — позвала парикмахерша.
— Лидуша! Подметай быстрее, что делается, я говорил — грязи не терплю! — не переставая суетиться, закричал старичок. — Что это делается, боже мой!
И он с новым рвением набросился на клиента.
Вошла Лида. В руке она держала мисочку с шампунем, в другой — щетку. Поставила шампунь на подзеркальник, проворно начала подметать.
— Лидуша, я говорила — розовый шампунь! — протянула мастерица. — Убери этот, давай розовый.
— Скорее, скорее! — торопил старичок. — Вот так, вот та-ак, сейчас мы височки сделаем, вы, конечно, носите короткие бачки? Скорее, скорее, Лидушка, душка, дорогушка…
Лида остервенело орудовала щеткой, она ухитрялась выметать волосяные сугробы чуть ли не из-под самых ног мастера, а тот весь был в движении, прямо-таки танцевал вокруг клиента.
— Хм, хм, — нарочно громко кашлянул я.
Тут Лида обернулась и увидела нас. Она смотрела, а щетка не переставала двигаться возле ног старичка.
— Лидушка, душка, дорогушка, — напевал юркий парикмахер, — сейчас мы вам…
Он нацелился на клиента своими ножницами, и тут Лидина швабра с размаху заехала между ступней парикмахера. Он подпрыгнул, но было уже поздно. Рывком Лида потянула щетку на себя, и парикмахер с грохотом обрушился на пол вместе со своими ножницами и гребешками.
Испуганный клиент взбрыкнул ногами, завопил, со столика посыпались флаконы, завопила и парикмахерша, а Лидка стояла, опершись на рукоять щетки, раскрыв рот, и обалдело смотрела на нас.
— Что делается, что делается… — бормотал старичок, барахтаясь на полу.
Нам оставалось лишь немедленно бежать.
Всё это из-за нас получилось. И на улице мы принялись упрекать друг друга. Особенно выходил из себя Дельфин. В этот день мы едва не поссорились.
Здорово я тогда перетрусил: а вдруг из-за нас Карякина снова потеряет работу? Дельфин переживал не меньше моего. Конечно, получилось это все случайно; как говорится, «роковое стечение обстоятельств», но ведь виноваты-то все-таки мы! И особенно я: это ведь моя была идея заявиться в парикмахерскую.
Успокоился я, лишь когда узнал от Юлии Михайловны, что Лида по-прежнему работает в парикмахерской, учится и все обстоит благополучно…
— Вот это для нее самое подходящее дело, — кротким голосом пела Юлия Михайловна, — волосы подметать. В жизни ведь все так: одному то, другому это. Ничего не поделаешь, каждому свое. Девочка она молодая, старательная, я так рада, что наша Лидуша наконец-то нашла свое место в жизни!
За такие слова мне ее просто убить хотелось. Ну не убить, так обругать крепко и обдуманно. Но придумать что-нибудь язвительное в тот момент я не смог, а потом сообразил, что ругаться с Юлией Михайловной — дело бесполезное. Ее этим не проймешь. Это все равно, что чугунную болванку за брюшко щекотать. Отрицательным эмоциям нет места в организме Юлии Михайловны, это уж точно. Послушает, да и спать заляжет, такого задаст храпака!
Лидку после того я долго не встречал, да, по правде сказать, и не очень-то стремился к этой встрече. Точнее, я даже избегал ее. Как ни говори, а все-таки неловко.
Кончилась первая четверть, за окнами полетел косой снег вперемешку с дождем, электричество стали включать раньше, и вечера как будто приблизились. Не успел из школы прийти, не успел пообедать — зажигай свет, вечер наступил. Утром в школу бежишь — вокруг сумерки, в домах там и тут вспыхивают окна; только по-особому, сыровато-свежему воздуху и поверишь, что это наступает день, а не ночь.
В такое-то вот смутное утро я и увидел Карякину — на работу спешила.
Я еще издали узнал ее старое зимнее пальто, и шапка та же, только в руке сумочка, как у взрослой. Рядом вышагивал Мишка. Ушанка — уши врасхлыст, портфель раздутый и обязательный мешок с кедами. Я догнал их, поздоровался.
— Здрасьте. — Лида кивнула. — Что это тебя не видать? Я уж думала — помер.
— Зачем помер? Уроков задают — во, по самую завязку, гулять-то не приходится.
