— Сердце.
Он снова ткнул себя пальцем и прислушался, словно хотел почувствовать мою боль у себя. Я с любопытством смотрела на него.
— У меня там ничего не болит, — разочарованно сказал он. — Может быть, у меня нет сердца?
— Есть! Сердце у всех есть. Даже у Пузыря.
— А какое сердце, знаешь?
— Знаю! Как червонный туз.
Он понимающе кивнул головой:
— Красивое сердечко.
— У меня оно некрасивое, — вздохнула я.
— Почему у тебя некрасивое?
— Потому что болит.
Он сочувственно посмотрел на меня и спросил:
— Хочешь конфет?
— Ничего я не хочу.
Его лицо вытянулось, стало серьезным.
— Раз не хочешь — значит тебе действительно плохо. Но я тебя вылечу!
— Дурачок, — сказала я.
Он не обиделся. Мы вообще тогда не обижались на слово. Он сказал:
— Вылечу! Я достану тебе такое лекарство, которое вылечивает даже раненых. Ты еще захочешь конфет. Я наношу дров в четвертую квартиру и принесу тебе соевых батончиков. Три штуки. А может быть, пять.
Несколько дней он пропадал, и я решила, что доставала сладостей забыл о своем обещании. Нет! Оказывается, он бегал по городу в поисках лекарства. Был уверен, что от каждой болезни существует лекарство и нет на свете неизлечимых болезней, хотя сам никак не мог вылечиться. Не ел сладкого, а глаза у него всегда были воспалены, болели. Но это не останавливало его. Он обошел ради меня все аптеки, и везде ему говорили одно и то же: «Нет лекарства от порока сердца». Он не верил. Искал. Это оказалось потруднее, чем прикатить бочку из-под яблочного повидла или потрясти скупого Пузыря.
Мой дружок терпел неудачи, но не сдавался. Он говорил мне:
— Жди! Я что-нибудь придумаю. У тебя будет здоровое сердце, красивое, как червонный туз.
Я верила в его могущество, потому что человек, который в трудное время доставал для товарищей сладости, мог достать что угодно — даже лекарство от порока сердца.
Болезнь то отпускала меня, то неожиданно подкрадывалась, и сердце громко стучало — подавало сигнал тревоги. Никто из ребят не слышал этот сигнал. А он слышал…
Шло время. Мы становились старше. Доставала сладостей больше не вспоминал о лекарстве. Но каждый раз, встречая меня, он говорил:
— Жди! Я что-нибудь придумаю.
И мне казалось, что все время он только и думает, как исцелить меня.
И однажды он пришел. Я не узнала своего дружка: его лицо стало серым, а под глазами появились голубые, словно нарисованные кисточкой ободки. Он дышал тяжело, как при пороке сердца. Я сразу заметила эту перемену и спросила:
— Что с тобой?
— Ты будешь здорова, — был ответ. — Тебя вылечат. Я дал им за это кровь.
— Какую кровь?
— Обыкновенную. Свою.
Он закатал рукав, и я увидела на сгибе руки бурое пятно йода.
— Что это? Рана?
Он усмехнулся:
— Отсюда брали кровь.
— Зачем?
— В больнице мне сказали: «Можешь выручить?» Я спросил: «Что для этого надо?» Они сказали: «Кровь можешь дать?» Я сказал: «Дам!» Я понял, что если я их выручу, они выручат меня, то есть тебя. — Тут он улыбнулся и доверительно сказал: — Я наврал им, что мне восемнадцать лет.
В тот день доставала сладостей был большим и сильным, самым лучшим из мальчишек. Я смотрела на него как на героя.
— Тебе было больно?
— Ничуть!
— Врешь! Тебе было больно!
Тогда, чтобы доказать, что ему было не больно, он решил пройтись на руках. Он умел ходить на руках, но на этот раз у него ничего не вышло: потерял равновесие и упал.
— Вот видишь! — прошептала я. — Из-за меня ты потерял здоровье!
Он ничего не ответил. Медленно поднялся с пола. И долго тер затылок.
— В больнице мне сказали, что я спас какую-то девчонку. Почему же я не могу спасти тебя?
— Можешь! Спасешь! — убежденно сказала я. — Ты уже спас меня. У меня больше нет одышки.
Я безгранично верила в него, и в моей вере не было даже крохотной щелочки, в которую могло бы проникнуть сомнение.
Помню, на другой день я встала с постели.
Где теперь мой маленький друг? Может быть, он давно уже не существует — изменился или просто стал взрослым, а взрослые быстро утрачивают способность верить в невозможное?
Но в моей памяти он жив — могущественный и благородный доставала сладостей. И когда мне становится тяжело, я зову его, и он тут же оказывается рядом, чтобы спасти меня, когда бессильны врачи и лекарства.
В то время мы думали, что по Караванной улице, побрякивая колокольчиками, бредут пыльные усталые верблюды, на Итальянской улице живут черноволосые итальянцы, а на Поцелуевом мосту все целуются. Потом не стало ни караванов, ни итальянцев, да и сами улицы теперь называются иначе. Правда, Поцелуев мост остался Поцелуевым.
Наш двор был вымощен щербатым булыжником. Булыжник лежал неровно, образуя бугры и впадины. Когда шли затяжные дожди, впадины заливала вода, а бугры возвышались каменными островами. Чтобы не замочить ботинок, мы прыгали с острова на остров. Но домой все равно приходили с мокрыми ногами.
Весной наш двор пах горьковатой тополиной смолкой, осенью — яблоками. Яблочный дух шел из подвалов, где было овощехранилище. Мы любили свой двор. В нем никогда не было скучно. К тому же мы знали множество игр. Мы играли в лапту, в прятки, в штандр, в чижика, в ножички, в испорченный телефон. Эти игры оставили нам в наследство старшие ребята. Но были у нас игры и собственного изобретения. Например, игра в красавицу.
Неизвестно, кто придумал эту игру, но она всем пришлась по вкусу. И когда наша честная компания собиралась под старым тополем, кто-нибудь обязательно предлагал:
— Сыграем в красавицу?
Все становились в круг, и слова считалочки начинали перебегать с одного на другого:
— Эна, бена, рес…
Эти слова из какого-то таинственного языка были для нас привычными:
— Квинтер, контер, жес.
Мы почему-то любили, когда водила Нинка из седьмой квартиры, и старались, чтобы считалочка кончалась на ней. Она опускала глаза и разглаживала руками платье. Она заранее знала, что ей придется выходить на круг и быть красавицей.
Теперь мы вспоминаем, что Нинка из седьмой квартиры была на редкость некрасивой: у нее был широкий приплюснутый нос и большие грубые губы, вокруг которых хлебными крошками рассыпались веснушки. Лоб тоже в хлебных крошках. Прямые жидкие волосы. Но мы этого не замечали. Мы пребывали в том справедливом неведении, когда красивым считался хороший человек, а некрасивым — дрянной.
Нина из седьмой квартиры была стоящей девчонкой — мы выбирали красавицей ее.
Когда она выходила на середину круга, по правилам игры мы начинали «любоваться» — каждый из нас пускал в ход вычитанные в книгах слова.
— У нее лебединая шея, — говорил один.
— Не лебединая, а лебяжья, — поправлял другой и подхватывал: — У нее коралловые губы…
— У нее золотые кудри.
— Ее глаза синие, как… как…
— Вечно ты забываешь! Синие как море.
Нинка расцветала. Ее бледное лицо покрывалось теплым румянцем, она подбирала живот и кокетливо отставляла ногу в сторону. Наши слова превращались в зеркало, в котором Нинка видела себя настоящей красавицей.
— У нее атласная кожа.
— У нее соболиные брови.
— У нее зубы… зубы…
— Что зубы? Жемчужные зубы!
Нам самим начинало казаться, что у нее все лебяжье, коралловое, жемчужное. И красивее нашей Нинки нет.
Когда запас нашего красноречия иссякал, Нинка принималась что-нибудь рассказывать.
— Вчера я купалась в теплом море, — говорила Нинка, поеживаясь от холодного осеннего ветерка. — Поздно вечером в темноте море светилось. И я светилась. Я была рыбой… Нет, не рыбой — русалкой.
Не рассказывать же красавице, как она чистила картошку, или зубрила формулы, или помогала матери стирать.
— Рядом со мной кувыркались дельфины. Они тоже светились.
Тут кто-нибудь не выдерживал:
— Не может быть!
Нинка протягивала ему руку:
— Понюхай, чем пахнет?
— Мылом.
Она качала головой:
— Морем! Лизни — рука соленая.
Стояли мутные влажные сумерки, и было непонятно, идет дождь или нет. Только на стекле возникали и лопались пузырьки. Но мы чувствовали близость несуществующего моря — теплого, светящегося, соленого.
Так мы играли.
Лил дождь — устраивались в подворотне. Темнело — толпились под фонарем. Даже самые крепкие морозы не могли нас выжить со двора.
…Как-то в наш дом переехали новые жильцы. И во дворе появился новенький. Он был рослый и слегка сутулился, словно хотел казаться ниже ростом. На щеке у него проступало крупное продолговатое родимое пятно. Он стеснялся этого пятна и поворачивался к нам другой щекой. У него был нос с горбинкой и большие, прямо-таки девичьи ресницы. Ресниц он тоже стеснялся.
