звонила?
Глазастая помолчала, потом нехотя призналась:
— Двушек не было.
— Ну ты даешь, я бы тебе их сколько хочешь накидала. У меня их навалом.
Глазастая не ответила. Зойка испугалась, что та бросила трубку, и закричала:
— Эй, Глазастая, ты где?.. Что молчишь?
— Тут я, тут… Про двушки сочинила. Не хотелось звонить. Язык не ворочался.
Зойка примолкла, не знала, что сказать.
— Ты мне нужна для одного дела, — начала Глазастая. — У меня идея. Ты должна мне помочь.
— Сейчас или когда выйдешь? — спросила Зойка. — Я готова.
— Сейчас, — ответила Глазастая и добавила шепотом, по слогам: — Я должна отсюда сорваться. Мне Колю надо спасать…
— Усекла, — испуганно произнесла Зойка, лихорадочно соображая, что все это значит.
В коридор выглянул Степаныч:
— Зойка, не грызи ногти. Кому говорят. Уши оборву!
— Отстань, — отмахнулась Зойка. У нее в голове роилась сотня вопросов: почему Глазастая не может просто выписаться, неужели еще не поправилась, неужели снова может перерезать себе вены, и что на все это скажет ее отец, и куда она собиралась срываться? Но ничего этого она не спросила, не хотела огорчать Глазастую вопросами. Когда захочет, сама все расскажет, подумала Зойка.
— Хорошо бы еще Самурая подключить, — попросила Глазастая.
— На него не рассчитывай. Он знаешь какой стал. Зверь. Меня в качку от него бросает. Тут такие дела разворачиваются, хоть стой, хоть падай. Тебя от телефона не гонят?
— Нет. Все наглотались пилюль и дрыхнут. А я на лестнице погасила свет. Дымлю. Спасибо тебе за курево.
— А тебе не вредно?
— Господи, — вздохнула Глазастая. — Жить вреднее, чем курить.
Зойка представила, как Глазастая сидит в полной темноте, ночью, а ведь там, в больнице, разные люди, и ей стало страшно. Вдруг какой-нибудь там тип не в себе нападет на нее.
— Глазастая, а тебе не страшно? — осторожно спросила она.
— Нет, правда, здесь мыши бегают, — хихикнула Глазастая, — но они меня не схватят. Я сижу на подоконнике.
— Если хочешь, я тебе кое-что расскажу, — неуверенно предложила Зойка, зажгла на всякий случай в коридоре свет и заглянула в комнату, чтобы увидеть Степаныча.
— Давай, — ответила Глазастая, — а то у меня бессонница.
Зойка подумала, ну дает, Глазастая, бессонница. Она даже не знала, что это такое, вечером падала на подушку и засыпала до будильника.
— Ну слушай, Глазастая. Только тебе. — Зойку сразу залихорадило. Ведь до сих пор она ни с кем не разговаривала про Костю. А тут Глазастая подвернулась на счастье, она была рада ей все рассказать. Глазастая — человек, она не предаст и смеяться над ней не посмеет. — Вчера вхожу к нему. Лежит на тахте. Дымит. Под банкой. Глаза бешеные, и в комнате пахнет спиртным. Ты удивишься, когда узнаешь, кто его спаивает.
— Не представляю.
— Куприянов. Вот кто. Они теперь друзья. Куприянов его понимает лучше всех, потому что знает, что такое зона.
— Вот подонок, — злится Глазастая. — Посадил и еще издевается. В душу залезает. Мразь милицейская. Лошадиная морда. Ненавижу.
Зойка продолжает:
— Я ему вежливо говорю: «Костик, здравствуй». Улыбаюсь. Не знаю, почему так его называю — «Костик», как и Лиза. Он этого не любит, выходит, я его дразню. Ну вырывается. А он не отвечает, косит на меня глаза, злые-презлые, прямо не человеческие, а волчьи. И вдруг объявляет: «А хочешь, я тебе сейчас врежу так, что в стену вклеишься?» Нутром чувствую, не шутит, прячусь за улыбочку, спрашиваю: «За что?» А он ухмыляется, отвечает: «А ни за что. Просто так, врежу, и все». Лениво так встает и наступает на меня. Надо бежать, думаю, а сама стою — дура. А он подходит вплотную и как двинет мне в челюсть… Знаешь, Глазастая, какое у него было лицо — убийцы! Вот что с ним колония сделала. У него на спине шрам от ножа, и два зуба впереди выбиты. Он поэтому шепелявит. — Зойка жалобно всхлипнула.
Тут она впервые услышала резкий голос прежней Глазастой:
— Не распускай сопли. За битого двух небитых дают.
Зойка обрадовалась словам Глазастой, засмеялась, ей легче стало, и она продолжала свой рассказ:
— Пролетела я всю комнату, стукнулась головой о стену, так что искры из глаз вылетели, вскакиваю и убегаю. Дома в рев. Сама понимаешь, обидно. Ты меня слушаешь, Глазастая?
— Слушаю, — еле слышно шепчет Глазастая.
— Мне бы к нему больше не ходить, ну, забыть про него. А я каждый день тащусь, чтобы его хотя бы на полминуты увидеть. Дура я, дура. А у меня, между прочим, синяк во весь подбородок. Степаныч спрашивает, это у меня отчего? Отвечаю: «Упала». — «Странно ты, — отвечает, — падаешь». Представляешь, если бы он узнал, кто меня стукнул? Об этом подумать страшно. Степаныч спокойный, спокойный, а когда входит в ярость, его не остановить. Честно тебе скажу, когда он меня ударил, я к этому не была готова. Не знала, как реагировать. Потом подумала, не пойду больше к нему никогда!.. А потом — пошла. Гордости во мне никакой!.. Подумала вдруг, если он так сделал, значит с ним плохо и его нельзя бросать… Как ты думаешь, я права? — Зойка спросила и испугалась, вдруг Глазастая скажет, что она не права. Что тогда делать?.. Она ведь все равно не сможет бросить его.
Но Глазастая произносит совсем неожиданное:
— Не бросай его, Жабочка, не бросай.
Зойку ударило своей нежностью слово «Жабочка». Ее так только Глазастая звала.
— Ну а дальше — больше, — продолжает Зойка. — Лизок приходит домой после работы в шесть. А Костя, я заметила по часам, уходит около шести, каждому понятно, что он сваливает, чтобы с ней не встречаться. А она этого не понимает — и все! Ее заклинило. Спешит, летит. Врывается, а его и след простыл. Только дымом от сигарет воняет. А тут она купила ему новые кроссовки. Чешские, с липучками. Она, когда увидела кроссовки, то заняла очередь и побежала одалживать монету. А ни у кого лишних нет, у них на заводе, когда приезжает торговля, все сатанеют, ни у кого копейки не выпросишь. Люди! А ей знаешь как охота угодить Косте. Бежит к одному типу, он ее всегда клеит, не хочется, но что поделаешь. Прибегает, подкатывается, улыбается, закатывает глазки, она умеет, контактная, а он ее сразу начинает лапать, за грудь хватает, подлец, в шею целует, а ей приходится хихикать, терпеть, чтобы не обидеть его. Ну, в общем, деньги у него она вырывает. Бежит обратно в очередь, а ее не пускают, где, мол, пропадает, знаем мы таких ловких. Ее выпихивают, а она ввинчивается обратно. Чуть дело не доходит до драки, представляешь, сколько
