— Эх вы! Сдрейфили! Ну стройтесь тогда! Спокойнее! Спокойнее!
Мы строились, и все тряслись, точно нас окунули в холодную воду. Мы боялись взглянуть на тёмные деревья. А за деревьями раздавались страшные, воющие голоса.
— Шагом марш! — командовал Лёня. — Барабанщик, дробь!
Но Ванька играл на барабане уж совсем не так, как утром, а сбивчиво, бестолково. Страшно откликалось эхо. Мы шли понурые, печальные, жались друг к другу. Около реки Барнаулки правофланговые шарахнулись в сторону.
— Медведь, медведь! — закричал кто-то.
Троих ребят сбили с ног.
— Дураки! Это пень! — ещё громче крикнул Смолин.
А на самом мосту ударил дождь. Дождь был жёсткий и крупный, как бобы. Река зашипела под нами, плашкоутный мост закачался.
— Ай, ай, ай!.. — завизжали в рядах. — Ай, за шиворот!.. Ай, утонем!
— Спокойно! Спокойно, товарищи! Не путать рядов! — раздавался голос Лёни. Ему помогал Смолин. Он успокаивал ребят и, сам весь мокрый, всю дорогу один нёс знамя, отяжелевшее от воды.
Едва живые, вобрав голову в плечи, добрались мы до домов. Я ничего не отвечал матери, которая охала и говорила, что я обязательно захвораю воспалением лёгких. Почти засыпая, я развесил на тёплой печке полинявший галстук, зелёную рубашку и трусики и полез в кровать.
«Флажки украли», — подумал я, закрывая глаза. Я чуть не заплакал от обиды, но не успел — уснул.
Лето выдалось жаркое, мы не раз видели с высокого берега Оби, как дымилось в тайге, в черни, — там шли лесные пожары.
Каждую минуту мы ожидали набата — в отряде было условие, что пионеры первыми бегут на пожар — помогать его тушить. Мы даже на двух занятиях изучали пожарное дело. Но в то лето больших пожаров в городе не случилось.
Только раз вечером на каланче зазвонили, выбросили шары, и с Заячьей части помчалась по нашей улице пожарная команда. Я выскочил из калитки на дорогу, бросился наперерез обозу и прицепился к задку последней бочки.
— Вот я тебя вожжой! — заорал пожарный, оборачиваясь.
— Дяденька! Я — пионер! — завопил я. — Мне надо на пожар!
Бочка подскакивала как сумасшедшая, из-за пыли я ничего не видел, собаки бежали за бочкой и старались схватить меня за пятки.
По дороге к пожарной команде прицепилось ещё несколько пионеров, что жили на нашей Алтайской.
Когда мы доскакали до пожара, все коленки у меня были в синяках. Обоз остановился на горушке у кладбища. Мы соскочили и увидели, что горит деревянный мужик. Так называли барнаульцы огромную, сделанную из сосновых брёвен и досок фигуру рабочего. Её поставили в первые дни революции. «Деревянный мужик» уже догорал, когда подскакала Заячья пожарная часть. Опасности городу не было: он стоял на отшибе. Пересмеиваясь, трубники стали разворачивать шланги и устанавливать насос.
— Ну, голоштанная команда, — крикнул тот пожарник, что собирался огреть меня вожжой, — зря мы вас прокатили, что ли? Качай!..
Пионеры стали качать воду. Скоро вместо деревянного мужика осталась груда шипящих, как змеи, чёрных головешек. Делать стало нечего, идти в отряд было ещё рано. Мне захотелось посмотреть, сняли ли с каланчи шары, и я пошёл на площадь. Каланча была похожа на огромный гриб. Обходя её кругом, я вдруг наткнулся на Мотьку. Мы остановились друг против друга и заложили руки в карманы. Помолчали.
— А у нас голуби есть, — сказал Мотька, жмурясь. — Здо-ро-о-вые…
— У вас их Фёдоров сманит, — отвечал я. — Фёдоров — главный голубятник.
— Однако, не сманит. Уж Фёдоров-то приходил к нам свою голубку выкупать — во. Содрали три лимона с него.
— Делать вам нечего, — сплюнул я.
— Во! У вас-то делов палата. Ходите по улицам да в барабанчик играете, как заводные зайцы…
— А у вас и того нет. Завидуете просто.
Мотька посмотрел на меня хитрыми глазами и захохотал.
— А может, у нас кой-что из вашего и есть, — сказал он. — Ты почём знаешь? — Он повернулся на одной ножке и опять захохотал. — У вас нет, а у нас вот и есть…
Тут я схватил Мотьку за руку.
— Вы… наши флажки украли? — проговорил я, задыхаясь от злости.
Лицо у Мотьки стало испуганным, он начал вырываться.
— А я тебе сказал, что украли, да? Сказал? Чего ты привязываешься? Пусти!
— Не пущу. Отдавай флажки, гад!
— Пусти… Плевали мы на ваши флажки… с высокой сосны… Ой!
— Отдавай, флажки. Слышишь? Гони флажки, а то рожу размолочу.
Я из всей силы стискивал ему руку. Но Мотька извернулся, подцепил горсть песку и бросил мне в глаза. Я выпустил Мотькину руку и схватился за лицо.
Он убежал. Я долго протирал глаза — их щипало, жгло, сильно текли слёзы. В отряд я пришёл с опухшими, красными, как у кролика, глазами.
— Ты чего, Кольша? Ревел? — заботливо спросил меня Сашка.
— С Мотькой подрался, — сказал я. — Знаешь, Сашка, а я догадался: ведь это Жультрест несчастный наши флажки упёр.
— Он тебе так и сказал? — Сашка схватил меня за руки. — Да? Он тебе сам про это и сказал, да?
— Отпирался. Да по морде видно, что они. Он даже проболтался: «У нас что-то ваше есть».
— Ну ладно. — Сашка потирал свои тощие ладошки. — Ну ладно же. Теперь-то мы их выследим, гадов. Знаешь, Кольша, что? Мы заберёмся на соседний двор и в щёлочку будем подглядывать… Всё-всё увидим. И куда они наши флажки прячут — тоже увидим… Мы с тобой это сделаем, ладно? Ты никому не говори. Я уж сам проворонил, сам и добуду. Во все удивятся-то, когда я их притащу, а?
— Ладно. Становись, открываем сбор.
Летом в комнате сидели мы недолго. Мы больше всего играли, маршировали и пели. Но в этот сбор, перед тем как идти маршировать, мы задержались в губкоме. Лёня сказал, что комсомолу нужна наша помощь. Он сказал:
— Вот, ребята, выпросили мы у горсовета сад, оборудовали его, будем брать маленькую плату за вход. Зимой комсоклуб будем устраивать, так денег нужно поднакопить. На обязанности нашего отряда должна лежать охрана комсомольского сада. Я уж договорился с горкомом. Хочу вас спросить: справитесь или нет? Если не справитесь, так прямо и отвечайте, чтобы потом позору не было…
— Справимся. Факт — справимся! — закричали обрадованные ребята.
— Товарищ начотр, — сказал Смолин, — будь уверен, что первый городской отряд имени Спартака оправдает комсомольское доверие. Ребята! — крикнул он громко. — Ведь это уж не игра — комсомолу помогать будем…
— Правильно! — захлопали в ладоши ребята. — Настоящее дело, сами понимаем.
— Ну отлично, — улыбнулся Лёня. — Отряд, на улицу! Стройся!
И мы пошли по улицам под барабан.
Пыль в городе поулеглась, песок похолодел.
Хозяйки шли с коромыслами на плечах, с вёдрами, полными водой. Они останавливались, смотрели на отряд.
— Ишь ведь как вышагивают! Ишь ведь как стараются! — громко говорил какой-то шорник. Он стоял, широко расставив ноги, уперев в бока ярко-оранжевые от краски руки. Около каждой его ноги стояли огромные ведра.
— Эй, мальчонки! — крикнул он, когда мы проходили мимо него. — Забрали бы вы к себе моего Петьку. Пусть бы в барабан-то поиграл, а то всё собак гоняет…
— Барабан — не игрушка! — важно крикнул один пионер.
— Если сознательный — сам придёт! — крикнул другой.
— Ишь ведь какие сурьёзные! Ишь ведь какие сознательные! — с восхищением сказал опять шорник. Он долго глядел нам вслед. Потом его оранжевые руки снова закачались над улицей.
Мы маршировали часа полтора, потом пошли по домам. Сашка не отставал от меня ни на шаг.
— Ты мне помоги флажки выручить, а то стыдно начотру в глаза глядеть, — повторял он через каждую минуту.
— Сашка, да факт помогу, сказал же я.
— Мы с тобой, Кольша, и в карауле будем завтра рядом стоять в саду, ладно? — заглядывал мне в глаза Сашка.
— Ладно… Хорошо это, хоть настоящее дело поручили. А то уж играть-то надоело. Играй да играй как каторжный.
— И верно… Не маленькие. Так, значит, завтра себя покажем.
В пыльном нашем песчаном Барнауле зелени было немного, особенно в «центре», где стояли торговые ряды, собор и губком. Комсомольцы расчистили дорожки в захудалом городском саду, посадили на свежесколоченную смолистую эстраду свой оркестр, развесили самодельные афиши по заборам: «В городском саду большое гулянье — оркестр, музыка, марши», — и не просчитались. Вечером народ повалил валом.
Караульные были расставлены на дорожках, что проходили около заборов. Внизу забор был сплошной, в три или четыре доски, а выше шла решётка из поставленных крест-накрест перекладин. Мне и Сашке достался тот край сада, что выходил на пустырь. Часа два мы с важным видом расхаживали по нашей дальней дорожке, встречались и говорили друг другу:
— Сашка, ты ничего не боишься?
— Ничего. А ты, Колька?
