Так было и сейчас. Но она не закрыла книгу.
Погрустив немного, она снова раскрыла ее. Она старалась взять себя в руки. Однако ей тут же показалось, что в комнате совсем темно. Она зажгла свет, придвинула лампу к книге и снова остановилась. Ей показалось, что в комнате холодно. Она накинула на плечи теплый платок своей матери, но и он не согрел ее. Она не могла прочесть ни одной строки.
Она подняла свой рассеянный взгляд от страницы и снова увидела на стене свою скрипку.
Тогда она погасила лампу, так как было еще светло, и, снова сняв скрипку, чуть, только чуть, тронула смычком ее струны.
Румяный от заката зимний вечер заглянул в ее окно и, наверное, с удивлением увидел, что посередине комнаты стоит девочка со скрипкой и не играет.
Она тоже смотрела в окно, как будто с удивлением глядя на этот вечер, на розовые следы, что оставил он в небе на холодных облаках, чтобы разукрасить их и очаровать ее взгляд. Но она не видела его прелести.
Глаза ее выражали только печаль и внутреннюю тревогу.
Может быть, рассказать матери обо всем?
Но, вспомнив ее усталый, добрый и вечно озабоченный взгляд, Галя почувствовала, что она не в силах этого сделать. Мать так много работает, и горе ее после смерти отца так велико! Не значило ли это, что она прибавит ей еще и свою тревогу, не значило ли это положить на ее душу вместо одной две тяжести?
Нет, Галя этого не сделает. Она любит мать.
Может быть, пойти к Анке? Нет, она и этого не сделает. Что она скажет ей, Анке, которая так верит в ее силу и способности? Не значит ли это обмануть веру своего единственного друга и предстать перед ним таким, каков ты есть на самом деле — жалким трусом со слабой душой? Или, может быть, не надо ничего делать? Может быть, не к чему заранее тревожить себя? Может быть, и тревога эта пустая? Разве нет у нее, в самом деле, силы, чтобы справиться со своей слабостью самой? Разве память не служит ей верно? Разве она не талантлива? И, в конце концов, зачем ей нужна эта история, и древняя и новая, если ей хочется быть актрисой, а если не актрисой, то хотя бы играть на скрипке?..
Разве не это есть счастье — делать то, что тебе хочется делать? Так она и скажет Анке и всем, кто захочет говорить с ней о счастье.
Завтра она опять не пойдет на урок истории. Можно будет пойти и на второй урок.
Подумав об этом, Галя сняла со своей души тревогу, как снимала она слишком тесную обувь со своей ноги. Ей стало легче. И тут же она вспомнила, что сегодня как раз во Дворце пионеров у нее кружок. Будут читать Шекспира.
Времени еще оставалось достаточно, можно и в самом деле зайти к Анке и даже погулять по улицам перед кружком. Да, тут она, может быть, ей все расскажет и, если надо, поспорит с ней.
Она надела шубку и оглядела комнату. Стул опять стоял посередине. Она его не поставила больше на место. Пусть стоит, если ему хочется тут стоять. Пусть остаются на столе и тарелки, и хлеб, и соль — все равно. Не может же она воевать с каждым предметом в отдельности, и с Иваном Сергеевичем, и с каждой пылинкой, и с целым миром, который слишком велик для нее и так плохо устроен! Может быть, именно от этого не ладится у нее дело с историей.
И никто не понимает ее…
На секунду, правда, ей стало жаль матери. Она представила себе ее усталые, опущенные вдоль тела руки, которые в конце концов все-таки сделают все, и ее добрый, всегда ласковый рот. Она ничего не скажет.
Но все же Галя вышла на улицу и пошла вдоль реки по бульварам. Листья на аллеях были собраны в высокие груды. И груды эти уже почернели от мороза давным-давно, а снег так долго не падал на них. Чего он ждал? Чего он ждет, если скоро уже конец второй четверти года и так близки уже зимние каникулы?
Она свернула к знакомому дому и вошла к Анке, которая обрадовалась ей, как всегда.
— Вот хорошо, Галя, что я вижу тебя! — сказала она. — А мама все спрашивает, почему ты так редко стала ко мне заходить. «Уж не поссорились ли вы с Галей?» Я, конечно, посмеялась над ней. Разве мы можем с тобой поссориться?
И Анка засмеялась своим милым и звонким смехом.
— А что ты делаешь? — спросила Галя.
— Я учу историю. Это последнее, что мне осталось из уроков. Но и ее уже выучила и повторяю. Хочешь — спроси. Ты уж, наверное, знаешь все.
Но при одном лишь напоминании об истории Галя отступила немного к двери и поспешно сказала:
— Нет-нет, я не хочу спрашивать ничего. Но что ты делала? Ты не учила историю. Почему у тебя руки в мыле и мокрые?
Галя с удивлением смотрела на Анку.
Рукава ее блузы были засучены по локоть, и на губах и на лбу блестели крошечные капельки пота. Она стояла перед Галей, словно маленькая жница на никому не видимой ниве, только что разогнувшая спину.
Анка сказала, улыбаясь:
— Нет, я не учила историю. Я повторяла ее. Потом я стирала белье. Но это пустяки. Мне не хочется, чтобы мама думала и об этом. Она много работает. И я скажу тебе, что когда руки мои заняты, то, даже странно, у меня как-то мысли текут лучше. Я учу и учу и ничего не замечаю. Словно из воды или из хлеба, который я режу утром, приходит ко мне моя память. Это странно, я, наверное, очень глупая.
Она смахнула что-то со стола и положила руку на белую скатерть и опять засмеялась.
— Нет, Анка, — сказала Галя, — ты не очень глупая. Очень глупая, может быть, я. — Галя огляделась вокруг. — Как давно я у тебя не была! Я вижу много нового. У вас как будто и просторнее стало. Я вижу большое новое зеркало и новый книжный шкаф. И сколько новых книг! У тебя этого раньше не было. И ты мне ничего не сказала.
Анка покраснела.
— Это папа мне велел купить. Он ведь у нас чудак, и он очень добрый. Мы любим его больше всего на свете. Целый месяц не было писем. Мы очень плакали. А потом сразу прислал много писем — и мне, и сестрам, и племянникам, и теткам, и даже бабушке отдельно прислал. А матери денег прислал. Пишет мне: «Анка, я не всегда мог тебя баловать, а ты всегда хотела иметь книжный шкаф и книги. Купи себе всё и не удивляйся, что твой старый отец стал неплохим командиром и неплохо колотит фашистов. Какой же я был бы майор, если бы к концу войны не стал генерал-майором!» Он ведь всегда шутит. А тут газету прислал. И правда, мы сами читали. Ну вот, представь себе нашу радость.
— Я представляю себе, — сказала Галя.
Она обняла Анку и поцеловала ее и поздравила.
Потом сказала с некоторой грустью:
— Значит, не всякой семье война приносит потери и горе.
Она помолчала немного и спросила:
— Но почему же ты до сих пор ничего мне не рассказывала о своей радости? И в классе никто этого не знает.
— Потому я тебе не рассказывала, — ответила Анка тихо, — потому, — повторила она еще тише, — что это могло напомнить тебе о твоем горе. Я этого не хотела.
— Но ведь я ж тебе друг. Как могла ты мне этого не сказать? — заметила Галя с удивлением. — Покажи мне хоть письмо отца.
— Потому я и молчала, что ты мне друг, — ответила Анка.
Но письмо все же показала. И Галя прочла его первые строки: «Анка, где взять такие длинные руки, чтобы из глубины повергнутой Германии обнять тебя, дитя мое?..»
Галя не стала больше читать. Она подошла к окну и долго смотрела в него не оборачиваясь.
И желание, с каким она шла к подруге, — рассказать ей все и признаться ей не только в своем несчастье, но и в своем бессилии, — исполнить показалось ей теперь невозможным.
Она молчала. И слезы стояли у нее в глазах.
Но Анка не поняла ее молчания. Она подошла к Гале и потихоньку обняла ее за плечи.
— Вот видишь, — сказала она, — не надо было мне говорить тебе ничего и ничего показывать.
— Да, не надо ничего говорить, — сказала Галя, отвечая своим собственным мыслям. — Никому ничего не надо говорить — ни о своем горе, ни о своей радости. Так лучше. Ты не пойдешь со мной во Дворец пионеров? У меня сегодня кружок.
Анка подумала немного. Но все же она сказала:
— У меня есть немного времени, пока мать не закончит работу на заводе. Она обещала сегодня не задерживаться там так долго, как задерживается всегда. Но, конечно, я пойду с тобой. Ты ведь знаешь, как я люблю ходить с тобой повсюду. Я давно уже не слышала твоего чтения.
И подруги вышли на улицу.
Если школа, где учились Галя и Анка, была расположена так близко от их дома, что школьный двор с купой тенистых лип, куда неминуемо приходили они каждый день с самого раннего детства, казался им порою как бы продолжением их собственного двора, то Дворец пионеров никогда не казался таким — ни Анке, ни Гале.
Он был расположен далеко, в самой глубине города, и окружен высокими домами. Это был в самом деле старый дворец, выкрашенный в желтую краску, с колоннами, с высокой чугунной решеткой, за которой постоянно возвышался на деревянном цоколе белый гипсовый мальчик, запускающий в небо планер.
