— А почему он в гости-то приезжал? — снова спросил Глеб.
— Так они же в одном отряде воевали. У Шинкарем даже итальянская медаль есть. А в отряд он бежал из концлагеря. Лучшим пулеметчиком у партизан был.
— Ух ты! Расскажи, а? — попросил Глеб.
Но я больше ничего не знал.
— Приходи к нам во двор, может, Виталька еще что расскажет.
— А где ты живешь?
Я объяснил.
Глеб кивнул своей лошадиной головой, сказал:
— Я все пол. Про «оперный» двор я слышал.
«Я все понял», — перевел я мысленно. — Во дает!»
— Значит, придешь?… В футбол погоняем…
— Ага, — сказал он.
Возле овощного магазина мы расстались.
Бывает же так: только что познакомишься с человеком, а кажется, что ты знаешь его давно. И тебе легко с ним, и можешь ты с ним о чем угодно разговаривать.
Вот так вот легко мне было сейчас с Глебом. Правда, мы поговорили с ним лишь о машинах, но еще бы немного, и я, пожалуй, смог бы рассказать ему про Таню. Нет, наверное, не смог бы.
Я вспомнил о ней, и уже не шагалось мне легко, будто бы и не было у меня новых сандалий из светло-коричневых ремешков, да и картошка, которую я только что купил, стала вдруг очень тяжелой.
Вечером в нашем дворе только и было слышно про осветителя дядю Васю. Поверить в то, что говорили, было невозможно. Дядя Вася набросился на человека. Дядю Васю забрали в милицию.
На какого человека? За что? Никто не знал. Но говорили, что дядя Вася в отделении. А в нашем дворе зря говорить не любят.
Нужно сказать, что в последнее время жизнь нашего двора перестала меня волновать. Все его обитатели как-то стерлись, стали безликими, неинтересными. Все… кроме Тани.
В той самой «взрослой» книжке легко было написать красивые слова — «вырвать из сердца». И мне тоже легко было подумать: «Таню нужно забыть». Но одно дело подумать и совсем другое — сделать. Забыть Таню я не мог. Чем бы я ни занимался — шел ли но улице, читал ли книгу, говорил ли с кем, — все равно вспоминал Таню.
И вот произошло такое событие, что двор наш как бы вновь открылся для меня. Все, чем он жил и дышал, снова приблизилось ко мне, стало моим, и я опять почувствовал себя частичкой своего двора.
Дядя Вася в милиции!
На какого человека он набросился? За что?
От дяди Васи частенько, можно сказать всегда, попахивало водкой. Однако при всем этом он ходил ровно, не шатался, не заводил пустых разговоров с прохожими и тем более никого не задевал.
Несколько раз я примечал его среди доминошников. Но «забивать козлика» любили многие в нашем доме. Для того в углу двора и был врыт в землю стол, чтобы «козлятники» отводили там душу. Стучал костяшками Дядя Вася не громче других, а может быть, и тише.
Дяде Васе было лет сорок или пятьдесят, я но умею угадывать. Жил он один. Я слышал, что семья его погибла во время войны.
А еще дядя Вася хорошо рисовал. Я много раз видел его с этюдником и с небольшим станочком под мышкой. Станочек походил на штатив, которым пользуются фотографы. Когда дядя Вася шагал но двору в таком вооружении, его длинная сутулая фигура напоминала перечеркнутый вопросительный знак.
Дядя Вася уходил в разные места. Как-то я его встретил на Стрелецкой улице. Он поставил свой штатив (или «ноги», как называл станочек дядя Вася) прямо на углу перекрестка. Он рисовал не широкую Стрелецкую улицу, а поперечную ей, ту, что спускалась к реке. Я взглянул на полотно: невысокие дома ступеньками уходили к самому берегу, старенькая церквушка, лодки на приколе.
— Здравствуйте, дядь Вася, — сказал я. — Рисуете?
— Рисуем. — Он смешивал на дощечке белую краску с синей.
— Похоже, — сказал я, подумав.
— Ну?… Вот обрадовал.
Я не понял, действительно он обрадовался или нет, посмотрел еще немного и заметил:
— Дядь Вася, а вот тут вы знак забыли нарисовать.
— Какой знак? — стал вглядываться дядя Вася.
— Да вот на проводе висит. «Проезд грузовому транспорту воспрещен!»
— Ах, этот!
— Ну да. Провод нарисовали, а знак забыли.
Дядя Вася посмотрел несколько раз на знак и сказал:
— Нет, все же обойдемся без знака.
— Почему?
— Да не ложится сюда твой знак. Цвет плохой, понимаешь?
— А-а, — сказал я.
Но понять не смог. Как это «не ложится»? И как это «цвет плохой»? Красное и желтое. Отличный цвет. «Наверное, красок таких не захватил», — подумал я и ушел.
В следующий раз я встретил дядю Васю в городском парке. Опять к станку была прикреплена небольшая рамка с натянутым на нее полотном.
Я стал позади дяди Васи и заглянул сбоку. На полотне была аллея: густые вязы как бы срослись макушками и тянулись далеко-далеко вдоль дороги, и не видно даже, где они кончались.
Дядя Вася словно почувствовал, что сзади кто-то стоит, обернулся.
— Это ты? — сказал он и, помолчав, спросил: — Ну как, похоже?
— Похоже, — проговорил я и, чтобы похвалить его, добавил: — Как на фотографии, нее точно.
— Разве? — Дядя Вася чуть усмехнулся и больше ничего не сказал.
А я стал сравнивать картинку и то место, куда все поглядывал дядя Вася.
Нет, на картине тени были погуще, да и вся аллея казалась таинственной и даже тревожной. «Как же это? — не понимал я. — Нарисовано все в точности». И в то же время на картине был свой мир. Аллея, куда поглядывал дядя Вася, была хорошо знакома мне, сколько раз я по ней бегал, а на картине я видел ту же аллею, но в ней уже было что-то новое, что-то неожиданное… И вот теперь дядю Васю забрали. Дядя Пася в милиции. Невероятно!
Подробности о случившемся рассказал Диман. Он все видел своими глазами, потому что стоял рядом с дядей Васей и смотрел, как тот рисовал колокольню.
Как всегда, возле дяди Васи останавливались прохожие. Одни молча заглядывали, другие о чем-нибудь спрашивали или даже пытались что-то советовать. Дядя Вася скупо отвечал.
Диман уже думал уходить домой, как подъехала темно-красная спортивная машина («Вишневый «Мустанг», — перебил я Димана, на меня все зашикали: не мешай, мол).
Из машины вылез человек в коричневой куртке («Так и есть!»), направил на колокольню фотоаппарат и несколько раз щелкнул. Он хотел было вновь сесть в свою машину, но увидел художника и подошел к нему.
Дядя Вася не обратил на это внимания. Он рисовал.
А человек в куртке вдруг заговорил:
— Ваш картин есть отчень хороший… Я хотель покупайт этот картин.
— Не продается, — сказал дядя Вася и обернулся.
— Хороший картин… — повторил иностранец и замер, потому что дядя Вася впился в него глазами и побледнел.
Диман увидел, как задрожала рука у дяди Васи. Трясущиеся пальцы выронили кисть. Диман поднял ее.
— Возьмите, дядя Вася.
Но дядя Вася словно но слышал и не видел Димана.
— Кернер… обер-лейтенант Кернер… — вырвался глухой полушепот изо рта дяди Васи.
Иностранец вздрогнул и попятился.
— Попался, гадина! — вдруг срывающимся голосом закричал дядя Вася и кинулся на человека в куртке. — Пес фашистский…
Иностранец хотел было ударить дядю Васю в живот ногой, но тот успел поймать ее и так дернул вверх, что иностранец рухнул на землю. Сам же дядя Вася тоже не удержался и упал рядом с ним.
Прохожие подбежали к ним, растащили в разные стороны.
— Пустите! — кричал дядя Вася. — Это же фашист… Сволочь…
Кто-то побежал звонить в милицию.
Подъехал мотоцикл. Дядю Васю посадили в коляску. Туда же сунули этюдник, штатив и рамку с холстом.
В красную машину к иностранцу сел милиционер.
Мотоцикл и машина уехали.
Народ долго не расходился. Кто-то говорил, что пойдет свидетелем: немец, мол, первый пытался ногой ударить.
Диман подобрал несколько тюбиков с красками и пошел к дому.
Вот какую историю мы узнали у Димана.
— Ребя! — подскочил на месте Виталька. — То-то отца из дому вызнали, позвонили но телефону из милиции. Вначале отец нахмурился, спрашивает, когда это и где произошло. «Да, — говорит, — сейчас выезжаю…» А потом еще послушал что-то и говорит: «Все правильно, я тоже его знаю… Ну как же, в нашем доме живет, работает осветителем сцены… бывший партизан… А насчет Кернера срочно запрос в Москву… Уже связались?… Ну хорошо. Я еду». Скинул пижаму, раз, два — оделся и готово — ушел.
Мы наперебой стали говорить Витальке:
— Слушай, ты узнай у отца про все, ладно?
— Скажи, чтоб дядю Васю отпустили.
— Про Кернера спроси.
Виталька замотал руками:
— «Спроси, спроси»! Так он и скажет.
Мы приуныли: действительно, для чего ему все выкладывать-то?
— А ты не сразу спрашивай. Осторожно. То да со, а там он, может, сам проговорится, — посоветовал Диман.
— Умник! — сказали мы ему. — Вперед кто другой проговорится, только не он. Может, он для того прокурором работает, чтобы тайны выбалтывать, да?
