— Ах, — вздохнула она как-то с досадой. — Разве такую ткань можно пускать на этот фасон? Это же персидский узор, его надо…
Старая мастерица, начальник цеха, наклонив голову набок, глядела через очки на быстрый набросок, который Галина делала на листке.
— А ведь и то, — сказала она помолчав, — погоди-ка, девка, я кое-кому покажу.
После этого Галина Сергеевна стала смелее.
— Ты не швея, — обняла ее однажды мастер цеха, — ты — модельер. Выдумка у тебя. Да и техникум полиграфический не зря же кончала. Иди на свое место.
Так Галину Сергеевну перевели в экспериментальную художественную лабораторию, где создаются модели одежды. Какая была радость!
Эта работа уже была по душе, приносила удовлетворение. Казалось, что все хорошо. Но сомнения… они не оставляли ее до последнего времени.
— А не кажется ли тебе, — спросил Лавров Абрамова Женю, — что наша Лютикова просто трещетка?
— Если бы просто, — усмехнулся Абрамов, — беды бы не было. Бюрократическая трещетка, вот что.
— Пожалуй, — согласился Димка.
— Безусловно, — утвердил Абрамов. — Трещит со смыслом — пыль в глаза пускает. Очковтирательством занимается. И любит власть. Это уже опасно.
Женя Абрамов говорил всегда убедительно. Так у него веско получалось, что не согласиться с ним было трудно. Какая-то сила была в его словах, а может быть, и не только в словах, а в голосе, жестах или в нем самом, но, в общем, он как-то заставлял себя слушать и подчинял себе слушателей.
Это заметил и Димкин отец, Федор Петрович, когда Женя бывал у них дома.
— А может, это гипноз? — спросил Димка. — По-моему, это коварная штука. Его можно использовать и во вред.
— Это не гипноз, а ораторское искусство. Дар тоже редкий, — сказал Федор Петрович. — А во вред его Женя использовать не будет. Он слишком честен и прям.
Сейчас Димка почувствовал, что Женя, как всегда, прав.
— А почему же мы до сих пор молчали?
— Разбирались. Сразу не поймешь. Новенькая, с такой характеристикой, активная. Черт ее знает.
Димка согласился. И то правда.
А Инна Макаровна ее поняла?
— По-моему, да. — Абрамов поднял бровь. — Но тоже не сразу.
Геля Лютикова пришла в седьмой класс во второй четверти. Новичком она сама себя не чувствовала ни минуты. Об этом можно было догадаться разве только в первые дни, когда она по всякому поводу повторяла: «А вот у нас в школе…» У них, конечно, все было лучше, потому что школа была образцово-показательная. А поскольку она знала, как бывает лучше и что надо, чтобы было лучше, она тут же принялась выправлять, подтягивать, предпринимать — уж такая была у нее натура. Она спорила с пионервожатой, стыдила нерадивых учеников, на перемене могла пойти прямо в учительскую и поговорить с учителем о каком-нибудь вопросе.
Классный руководитель Инна Макаровна, пожилая, усталая женщина, была рада такой помощнице и вскоре доверила ей все дела. Ребят удивляла энергия Лютиковой, и никто не сомневался, что у нее организаторские способности. Поэтому, когда стали вступать в комсомол, комсоргом выбрали Гелю. Кроме этого, она была пионервожатой в четвертом классе и входила в школьную редколлегию — вела отдел сатиры.
Девочки ахали, как она все успевала, и только Люся пожимала плечами:
— А что же ей остается? При ее внешности.
— Как не стыдно? — вступались подруги. — При чем тут внешность?
— Ах, оставьте! — отмахивалась Люся. — Ни при чем! Она стояла на том, что с такой внешностью можно стать и министром путей сообщения. Почему этот министр должен быть тощим, сутулым, с темно-рыжей стриженой головой — неизвестно. Люся невзлюбила Лютикову сразу, должно быть, потому, что ей в числе первых стало попадать за «сквозняк в голове», как говорила Лютикова на собраниях. Но тут Геля била в цель, и Люсина неприязнь к ней не находила ни в ком поддержки.
— Выскочка она, подлиза, — уверяла Люся, — а вы-то уши развесили.
На эти слова не обращали внимания, во-первых, потому, что Люся не любила долго раздумывать и часто делала поспешные выводы, а во-вторых, комсорг Лютикова в то время находилась в зените славы. Она встряхнула весь класс, 7-й «Б» сразу стал на виду.
Как-то на собрании, когда Лютикова объясняла очередное задание, Женя Абрамов поднял руку:
— Разреши вопрос. Что такое сатира? Ты ведешь у нас отдел сатиры.
— Сатира? Ну ты, Абрамов, в другое время не мог спросить?
— Не мог. Интересуюсь очень.
— Ну, пожалуйста. — Лютикова недовольно тряхнула рыжей головой. — Сатира это… ну, высмеивание, обличение пороков.
— Пороков. А что такое порок?
— Ну знаешь, Абрамов! Не срывай нам собрания.
— А я и не срываю. — Женя встал. — Человек, например, спешил на электричку. По мокрой сельской дороге. В школу успел к звонку. На первой перемене вымыл грязные ботинки.
— Абрамов, ты всех задерживаешь!
— Что тут такого? — продолжал Женя, имея в виду ботинки, — Никто ничего и не заметил. Кроме сатирика! И на следующий день эти ботинки крупным планом красовались в школьной газете. Вместе с фамилией их владельца…
Лютикова несколько раз нетерпеливо пыталась прервать Абрамова, но он спокойно останавливал ее рукой.
— Парень этот не грязнуля, но его выставили таким на всю школу. Это как? Пустяки, может быть?
— А у человека, кроме ботинок, — добавил Лавров, — есть, между прочим, и самолюбие.
Лютикова не нашлась, что ответить и продолжала свою речь о том, что класс их неплохой, но общественная работа все же ведется вяло.
— Об-щест-вен-ная, понимаете? После занятий никого не удержишь, каждый спешит домой, чтобы сесть в одиночку над своими учебниками, за своим столом.
— Ты предлагаешь продленный день? — спросил Женя Абрамов. — Будем сидеть коллективно за общественными партами.
— Не смешно!
— А мне и не до смеха. Мне плакать хочется, глядя на тебя.
Геля растерялась, правда, только на минуту, а потом сказала, что «тебя, Абрамов, мы еще обсудим». Как будто ничего особенного не случилось, потому что теперь постоянно кого-нибудь обсуждали, но, может быть, именно в этот день покачнулся авторитет комсорга.
Все было ново для Галины Сергеевны вначале. И город, и квартира, и семья. Семья тоже.
Муж и свекровь были очень внимательны, ласковы. Это волновало и даже тревожило: как-то она сама на все им ответит, сумеет ли, справится ли? А вдруг… она доставит им только огорчения, новое горе? А дочь? Галина Сергеевна не знала, как к ней подойти, она боялась с ней разговаривать, чтобы не показаться бесконечно отсталой или… странной.
Легче было с Анной Даниловной. Это тоже оказалось неожиданностью. Прежние отношения между свекровью и невесткой нельзя было назвать теплыми. Галина это помнила. А теперь, проводив с утра Николая Максимыча и Зойку, Анна Даниловна за приготовлением обеда начинала рассказывать всю их жизнь, как Коля кончал институт, как Зойка была маленькая, как переехали в Москву. Не спеша, потихоньку, не все сразу, чтобы не перемешалось.
С балкона девятого этажа показывала, сколько «вот на этом пустыре, которого теперь нету», прямо на глазах домов выросло. «Как по щучьему велению!»
Галине казалось, что она так и будет изумляться, не сумеет освоиться и останется среди землян марсианкой, как она в шутку себя называла. Ее успокаивало только, что и Анна Даниловна тоже все повторяла: «Как по щучьему велению», значит, и она не переставала удивляться. Поэтому ей проще было обращаться к свекрови.
— Вы знаете, мама, — сказала она однажды. — По радио я слышала о Цимлянском море. А я не помню такого моря, ну совершенно, как будто его и не было… — она вздохнула. — Мне совестно спрашивать у Коли, моря все школьники знают.
— Школьники знают, — согласилась Анна Даниловна. — Чего они теперь не знают? А ты-то помнить его не можешь, его тогда и впрямь не было.
— Моря?
И Анна Даниловна рассказала, как строилось это водохранилище-море, и как Коля туда рвался на работу, но Зойка была маленькая и, как на грех, тогда часто болела. Но потом все обошлось, Анна Даниловна устроилась няней в детский сад, и «мы отпустили Колю».
Анна Даниловна принесла пачку писем Николая Максимыча, и со страниц их хлынула такая радость огромного, интересного, напряженного труда, что не только Галина, но и бабушка разволновалась.
Для будущего водохранилища расчищалось ложе: сносились поселки, выкорчевывались деревья. «Вместилище для моря почти готово, — писал Николай Максимыч, — и с берега (мы тут говорим уже «берег») бульдозеры и самосвалы на дне его кажутся черными ползающими крабами. Не жуками, заметь, и не кем-нибудь еще, а крабами, потому что мы воспринимаем уже все это как море…» День перекрытия плотины был днем рождения нового моря и праздником советского народа. «Вода вошла в берега и остановилась там, где велел человек. Эх, мама, какими мы себя чувствовали сильными!» А буквально через час появилась в небе белая точка. Ближе, ближе — чайка! Можешь себе представить? Ребята грянули: «Раскинулось море широко…»
