— Я так понимаю — воры!
— Прямо так сразу и воры. Тихо! — сказал Никифоров собакам, и те, жалобно вякнув, сразу замолчали.
— Воры, воры и есть! Несколько человек! А может, фулюганы какие…
— Вот это скорее! Ну давай глядеть, кого ты там запер.
— Товарищ милиционер! — услышал Никифоров тоненький голосок. У забора стояла девчонка. Она вся промокла, и дождевые капли покрывали ее лоб и щеки, как роса. Они скатывались за воротник, но девчонка этого не замечала, а только нервно сдувала капли с верхней губы.
— Товарищ милиционер, мы не воры и не хулиганы…
— А кто это «мы»?
— Ребята!
— Так уже легче! — сказал Никифоров и отбросил капюшон. — А вы, папаша, сразу: «Воры, воры»… Хорошо еще, целый наряд не взбаламутился. Ну что, девочка, на лошадках поездить захотелось? «Неуловимых мстителей» насмотрелись? Только, брат, адресом ошиблись. На этих лошадках только навоз в поля вывозить…
— Нет, мы не кататься, мы подковать.
— Чего?
— Лошадей подковать. А то они подкованы плохо…
— Видал, папаша? А ты говоришь, «воры». Это, брат, юные кузнецы или, как там, отряд «Красный молоток»…
— Нет, — сказала девчонка, — просто Панама сказал, что если лошадей не перековать, то у них к весне копыта совсем пропадут.
— Ну, батя, что на это скажете?
— Дак ведь кузнец у нас уволился. Ковать-то некому. Лошадки, конечное дело, ногами страдают. А возчики сами ковать не решаются.
— Ну и что, ждете, когда лошади обезножат?
— Кузнеца ищем, по всему городу объявления развесили.
— А чего вам его искать — вот вам кузнецы. Сколько вас?
— Пятеро.
— Вот вам, папаша, сразу пять кузнецов. Ну, давай открывай конюшню. Да собак привяжи, а то напугают ребят.
— Момент, момент… — засуетился старик, зазвенел ключами. Никифоров завел мотоцикл и прямо на мотоцикле въехал в распахнутые двери конюшни, быстрая тень метнулась мимо мотоцикла, но Никифоров не успел ее схватить. А прямо перед ним в снопе света плечом к плечу стояли трое мальчишек.
— Так! — сказал милиционер. — Будем знакомиться: старшина Никифоров.
— Бычун.
— Пономарев.
— Столбов.
— А где четвертый? Мальчишки молчали.
— Не бойтесь, — сказал Никифоров. — Вон девочка мне уже все объяснила. Где четвертый? Он, что ли, в дверь-то прошмыгнул? Бросил вас, а вы его выдавать не хотите.
— Это не он, а она, — сказал Столбов. — Мы еще с ней поговорим.
— Не надо с ней ничего говорить! — возразил Бычун. — Она для меня больше как человек не существует.
— И для меня, — согласился Столбов. — Накажем ее всеобщим презрением.
— Ну-ну! — Никифоров прошелся по конюшне. — Накажите-накажите. «Кузнец, ты кузнец, — запел он вдруг, — расковался жеребец… Кузнец, ты кузнец… Он переходил из стойла в стойло, светил фонариком. — Кузнец, ты кузнец…» Кто у вас начальником, папаша? Надо будет участковому его навестить.
— Да начальник в больнице лежит, уж второй месяц… У него инфаркт, сердце, значит…
— На такие копыта посмотришь — моментом инфаркт заработаешь. «Кузнец, ты кузнец, расковался жеребец…» А ну-ка давай вот этого, разутого, в проход. — Никифоров скинул плащ, снял китель и засучил рукава рубашки. — Ну, ребятки, посмотрим, помнит ли бывший сержант конной милиции Никифоров П. И., как он лошадей ковал… Никифоров зажал заднюю ногу коня коленями и ловко начал срезать старый роговой слой.
— А вот теперь стрелочку. «Кузнец, ты кузнец…» А вот подкову. Ну-ка посвети… А вот гвоздиком… «Кузнец, ты кузнец…» Ну, а теперь краешки щипцами обкусим, спилим… Картинка! Так как это вы надумали коней-то перековать? Подай клещи!
— Да на сборе… — неохотно начал Столбов.
— Ты веселей, веселей! Вот на сборе, значит, решили коней ковать.
— Да нет. Решили тимуровские дела делать, а то мы по тимуровским делам план не выполняем…
— О господи, — вздохнул сторож, — и здесь план.
— Ну вот, а поручили это дело Пономареву.
— Это специально, — заговорила Маша взволнованно, — это Васька Мослов специально придумал, чтобы Игорь поручение не выполнил, а. его за это из пионеров исключить…
— Ишь ты! — Старшина Никифоров даже фуражку на затылок сдвинул. — И послал вас в конюшню коней перековывать? Пойди, значит, туда, не знаю куда… Как в сказке?
— Да нет, — сказал Панама. — Это я сам придумал. На коней же смотреть жалко.
— Так «Кузнец, ты кузнец…» А Мослов, это кто?
— Председатель совета отряда.
— Начальник… — сокрушенно вздохнул старичок.
— А вы его переизберите! — сказал милиционер, приколачивая последнюю подкову. — Выводи следующего. Переизберите, и вся музыка, чтобы интриги не разводил…
— Вот и именно что! — сказал старичок. — И вся музыка.
— Ну да, — возразила Маша, — его старшая пионервожатая очень ценит.
— А вот я к вам в школу зайду… Какая школа?
— Не надо в школу, — сказал Панама, — мы же сами в конюшню-то пошли, он нас не посылал.
— Да! — вдруг возмутился Столбов. — Он говорит: «Соберите макулатуру, сходите старикам в булочную… Только, говорит, обязательно старикам скажите, чтобы они отзывы о вашей работе в школу написали, мне для отчета нужно…» Разве это тимуровские дела, разве так Тимур поступал?
— О господи, — вздохнул старичок, — и тут отчет давай!
— Тимур никогда не делал хорошие дела в расчете на похвалу. Нужно, чтобы тайна была… Понимаете, тайна!
— Понимаю. Давай подкову… Тайны я вам хоть килограмм отыщу. «Кузнец, ты кузнец…» Мне от этих тайн некуда деваться. Ты давай вот что, ты приходи ко мне в пикет, будешь мне помогать.
— Будем преступников ловить?! — задохнулся Столбов. — И пистолет дадут?
— Будем следить за порядком! А оружие… «Кузнец, ты кузнец…» В зависимости от обстоятельств… Утром следующего дня Панама, Столбов и Маша специально побежали смотреть, как выезжают лошади в новых подковах.
— И звук-то совсем другой, — сказала Маша.
— Конечно, — объяснял Панама, — подкова плотно сидит, вот и бряканья нет. Разномастные кобылки, весело мотая челками, разбредались по городу, и ребятам казалось, что лошади украдкой им подмигивают.
Глава восемнадцатая. «ТАКОЕ НЕСЧАСТЬЕ!»
— Литературы не будет! — ворвался в класс Сапогов. — Борода в школу не пришел.
— Ура! — закричали мальчишки. Панама вздрогнул. Он поймал испуганный взгляд Маши Угольковой и быстро пошел к двери.
— А! — закричал Сапогов. — Сорваться хочешь! Не выйдет! — И он растопырил свои огромные ручищи.
— Пусти, — сказал Панама и голосу своему удивился. Голос был резкий и дрожал. — Пусти, говорю!
— Предъявите документы! — заорал Сапогов. Но в этот момент получил такой толчок в грудь, что от неожиданности сел на пол. Когда он опомнился и выскочил в коридор, Панама был уже в учительской и дрожащими руками набирал номер телефона манежа.
— Але! Кто это? Денис Платоныч, что с Борис Степанычем? Как разбился! Как разбился! В какой больнице? Да какие теперь занятия! Да как же он так… Вот беда-то… — приговаривал он, вешая трубку. И тут он увидел, что на него тревожно смотрят учителя, что были в комнате. — Борис Степаныч вчера на съемках разбился! — сказал он, словно оправдываясь.
— На каких съемках? Где? Но Панама уже бежал в класс. У него было такое лицо, что Сапогов, ждавший его с мокрой тряпкой в руках, ошалело отступил.
— Вот беда-то, вот несчастье… — приговаривал Панама, запихивая книжки и тетрадки в портфель. — Борис Степаныч вчера на съемках разбился, — ответил он на испуганный взгляд Маши, — не знаю как: Денис Платоныч говорит, что крепко. Коня привели, все седло поломано, оборваны стремена и подпруги в клочья! Побегу в больницу… Но в больницу Панаму не пустили. Дежурный врач, заглянув в какие-то бумаги, сурово спросил:
— Это что, твой отец?
— Учитель. Учитель мой. Что с ним?
— Перелом ребер, перелом лучевых костей со смещением, но самое скверное: перелом коленного и голеностопного сустава. Вот, брат, скверно…
— Ногу отрежут? — похолодел Панама.
— Ногу не отрежут, но это будет уже не та нога. В лучшем случае двигательные функции восстановятся года через два-три. Это, повторяю, в лучшем случае.
— А в худшем?
— А в худшем — нога не будет сгибаться ни в колене, ни в щиколотке.
— Как же он ездить верхом будет, доктор?
— Эх, малыш, сейчас вопрос в том, будет ли он без костылей ходить, а не то что ездить. Иди домой. Я тебя все равно к нему не пущу — ему сейчас не до тебя.
— Доктор, вы ему передайте, чтобы он за Конуса не волновался. С ним будет все в порядке, все как следует…
— А что это за конус?
— Это его жеребец. Конь его. Борис Степаныч на нем… — Панама чуть было не сказал «ездил», но проглотил невесть откуда взявшийся в горле комок и сказал твердо: — Это его конь!
