— Там одни только горы и лес. Там негде сесть даже «У-2», — жестко говорит юноша и отворачивается.
Халима поникает. Холод безнадежности охватывает ее. Никогда, никогда в жизни она не знала еще такого чувства беспомощности, полного бессилия… И стыда. Да, стыда от своей никчемности. Никогда в жизни. Разве вот только тогда, когда она испугалась высоты. Не смогла прыгнуть с парашютом.
Халима срывается с места, глаза ее горят, голос звенит. Она неузнаваема, и все смотрят на нее, как будто видят впервые. Да, такой они видят ее впервые! Это так.
Она прижимает к боку сумку с красным крестом, словно этот знак ее профессии, эта вечная эмблема милосердия придала ей силы.
Она почти кричит:
— Я парашютистка. Я прыгну… Пусть готовят самолет.
Доктор подымает голову и смотрит на Халиму с недоверием. «Милый доктор! Смотрите не смотрите, а я прыгну!»
Юноша тоже подымает голову и тоже смотрит на Халиму, в его глазах восхищение. Да ведь он совсем мальчишка! А ведь тогда в автобусе он казался ей юношей, молодым человеком. «Ага, ты поверил в меня? Как тебя зовут? Кажется, Усман. Вот ты же поверил в меня!» — мысленно торжествует Халима.
А за ее спиной тихо шепчет Зульфия:
— Для труса и веревка — змея, смелый побеждает дракона.
И Халима добавляет с невероятной гордостью:
— Я имею на счету двадцать пять прыжков!
Теперь уже все верят ей. Она сама себе тоже верит.
Халима прыгала один раз. С вышки. Это был учебный прыжок под руководством тренера. Дневной прыжок с вышки.
Сейчас была ночь. И прыгать надо на незнакомое место. И с самолета.
— Может быть, подождать до утра? — с сомнением говорит доктор.
— Нет. Утро после грозы будет туманным, — решает Усман.
Туман оденет кишлак. Ночью огни сигнального костра видны лучше.
Сейчас Усман снова собран, решителен, он спешит на колхозный радиоцентр. По рации снеслись с колхозом «Кзыл Михнат», там готовы принять парашютистку. Три костра на маленькой площадке на склоне должны указать место приземления. В санитарной сумке, в специальной десантной упаковке, все, что нужно для первой помощи сердечному больному. Сумка крепко приторочена на груди Халимы.
Маленький ловкий самолетик, незаменимый «У-2»! На земле он кажется игрушкой. У него удивительно легкомысленный, ненадежный вид. Но в воздухе самолет обретает устойчивость. Пилот ведет машину над острыми пиками хребта, еле угадывающимися внизу, в клубах тумана. Но вот пошли там, внизу, лесистые склоны. Видимость лучше, неясный свет обливает заросли орешника и ольховую рощу. До боли в глазах Халима всматривается в темную гряду внизу.
Пилот показывает ей карту под слюдой планшета: сейчас! Где же сигнал? И вот три звезды, три мерцающих язычка как бы наплывают на них. Треугольник пламени притягивает к себе, зовет… Она не думает о прыжке. Все ее мысли о больном старике. Что с ним? Спазма? А может быть, инфаркт. Она повторяет про себя наказы доктора.
Прыжок? Сейчас для нее это только способ добраться до больного, оказать ему помощь.
Халима выходит на крыло. В какую-то долю секунды знакомое ей чувство непреодолимого страха охватывает ее всю. Жгучий туман застилает все перед глазами. Какое счастье, что это ничтожная доля секунды! Она не успевает охнуть, как ветер высоты сдувает ее, словно волоконце хлопка. «Пошел!» — слышит она запоздалую команду пилота.
Поздно! Она уже прыгнула! Она прыгнула! Торжество переполняет ее.
По инструкции, она дергает кольцо, но механический парашют уже сработал. Как приятно это сильное и упругое шуршание шелка над головой, словно несут тебя крылья могучей птицы! Это парение между небом и землей! И сознание преодоленной опасности. Оно освещает все, все!
Но и это ощущение мимолетно. Все эти чувства торжества, преодоления, уверенности в себе, вдруг обретенной, укладываются в короткие мгновения.
Парашютист, сразу после того как раскрылся купол, должен готовиться к встрече с землей. Ему некогда раздумывать.
Халима вспоминает очередность нужных действий: прежде всего определить направление ветра. Посмотреть вниз: куда ее несет? И, увидев под собой лес, она регулирует стропами, чтобы взять влево, на костры, на площадку среди гор.
Теперь нужно думать о приземлении. Согнуть ноги так, чтобы ослабить удар при падении.
И все же толчок был силен. Халима упала, и ее протащило по траве. Сильные руки подняли ее.
Она не хочет показать, что у нее дрожат руки и ноги и больно оцарапано колено.
— Я сама… — говорит она, но не может, никак не может освободиться от парашюта.
Какие-то мужчины помогают ей.
— Может быть, вы хотите передохнуть? — спрашивает кто-то.
Но Халима понимает, что это формула вежливости. Ведь там больной старик, который ждет ее.
Во дворе у дома больного собралось множество людей. Со стороны могло показаться, что идет собрание колхоза. Все эти люди пришли узнать, как здоровье больного. Здесь были его сыновья, его внуки. И жены их. Кроме того, с гор спустились пастухи из бригады Эсамбая.
Халима просит всех разойтись. Она оставляет только двух женщин, чтобы помочь ей. Как изменила болезнь этого сильного человека! На постели он кажется еще больше, но черты лица его заострились и покрылись той недоброй и знакомой уже Халиме тенью, что накладывает болезнь.
Она распаковывает свой десантный чемоданчик, набирает шприц…
Больной уснул. Дыхание его стало спокойным. Утро наступило туманное, медлительное, утро после грозы.
Халима дремала на постеленном ей одеяле под скрип ставни на окне. Что ей мерещилось в этой приятной расслабляющей дремоте? Какие-то воспоминания, смутные, давние… Она видит большой самолет, один из тех длинных пассажирских самолетов, которые часто садились на аэродроме ее города. И они, девчонки, завидовали пассажирам. А еще больше пилотам. И она тоже. Ведь тогда она еще не знала, что боится высоты… Так она же совсем не боится высоты! Кто сказал, что она боится?
Уже совсем светло. А она не спала и минуты. Халима подходит к низкой деревянной кровати, на которой лежит Эсамбай-ата. Дыхание у него ровное. А пульс? Пульс хороший.
Все шесть невесток старика ждут под окном ее распоряжений, и Халима выходит на айван.
Какое утро!.. Далеко-далеко клубятся синие туманы. И там внизу медлительно и важно проходят белые, спокойные облака.
И солнце, еще спрятанное, уже угадывается за туманной пеленой: оно пробьется!
Как, они все еще тут? И дети Эсамбая и внуки? И жены их? И пастухи из его бригады?
— Почему вы все здесь? — раздается голос старика Эсамбая. Это прежний его голос, глубокий и властный. — А кто работает?
— Там со стадами наши дети, — говорит старший из пастухов. — Теперь, когда тебя вылечила доктор Халима, упавшая к нам прямо с неба, мы идем обратно. Мы ждем тебя, Эсамбай!
И пастухи стали выходить со двора, и каждый отвешивал Халиме низкий поклон. Она знала, что такой поклон надо заслужить.
На широких землях за Байкалом разгулялось солнце. Лучи бродили по гривам сопок, ощупывали жадными руками склоны. И только в глубоких распадках синела дремучая стойкая тень.
Март здесь — месяц зимний: жестокие еще бушуют метели в степях Даурии, дует с Хингана бешеный ветер. Скованы льдом реки Онон, Ингода, Аргунь.
Но предчувствие весны разлито в воздухе.
И черт его знает, откуда оно берется, когда не трогается лед, не оплывают снега, не проглядывает даже самая маленькая ложбинка в ледяном покрове земли. А солнце? Что ж, что солнце? Оно светит всю зиму, такое же яркое, такое же равнодушное. Его лучам не пробить стальную кольчугу, которой сковала землю зима.
И все же никуда не уйти от веселящего ощущения того, что весна на подходе.
Уже близка та переходная, противоречивая пора, когда на южных склонах сопок зацветают саранки, а на северных еще лежит снег. Днем жарко, а ночью стынет вода в Кеноне и узкая полоска берега седая от инея.
Розово-лиловое зарево багульника разливается во всю ширь склонов, турпаны стонут весенним стоном, ива пушится зеленой дымкой, и на окраинах города, там, где кончается асфальт, палевая пыль ложится под колеса машин. Но рассветами ледяной ветер кувырком скатывается с вершин и, подымая волны пыли, беснуется на окраинных улицах.
«Размечтался!» — сам себе говорит Лешка Куркин. А почему бы и не размечтаться? Рабочий день закончен, и впереди длинный свободный вечер. Длинный еще по-зимнему и все же наполненный предчувствием весны, далекой, такой далекой, что даже первые ее предвестники не достигли широких земель за Байкалом.
За Байкалом! В самом названии этом ощущается даль: дальше Байкала! Глубже в таежные, некогда дикие места. Когда Лешка ехал сюда, думал: «Не все ли равно, где баранку крутить? Километры на спидометр накручивать».
