Элена взглянула на нее полными слез глазами, наклонилась и поцеловала Пабло, потом начала что-то шептать ему на ухо. Ана вышла, чтобы они хоть минутку могли побыть наедине.
Тем временем в коридоре Хайме убеждал Фернандо оставить сына тут, обещая каждый день его навещать. Американскому врачу, видимо, это надоело, и он, слегка кивнув Ане и покачивая чемоданчиком, направился к лифтам.
— Ана, подойди, пожалуйста, — попросил Хайме. — Скажи Фернандо, что мы все рядом с Пабло и он может на нас рассчитывать.
— Конечно.
— Видите ли, Ана… я очень занятой человек и если бы мог что-то сделать для сына, то непременно сделал бы, — я всегда делал, он никогда ни в чем не нуждался, — но… просто так, без толку сидеть у его кровати… я не в состоянии себе это позволить, понимаете?
— Но если вы заберете его в Нью-Йорк, ничего не изменится, только Хайме рядом не будет.
— А если ты поедешь в Нью-Йорк с нами? — спросил Фернандо, глядя прямо в глаза молодому человеку.
Хайме покачал головой.
— Я тут учусь, Фернандо, у меня тут невеста, Пабло. Оставьте все как есть и уезжайте. Если будут новости, я позвоню, и вы можете звонить хоть каждый день, было бы желание. Положитесь на меня.
— Я всегда на тебя полагался, — сказал Фернандо и обнял его.
Хайме прибежал в больницу весь потный, и после августовской жары в прохладном вестибюле, где работали кондиционеры, его пробрала дрожь. Слава богу, в последний момент он бросил в рюкзак свитер, так как за два-три часа, которые он практически неподвижно проводил возле Пабло, можно было продрогнуть до костей — хуже, чем в поезде дальнего следования, где всегда довольно холодно.
У него только что состоялся очередной неприятный разговор с Йоландой, не понимавшей, зачем навещать Пабло каждый день, если за три месяца так ничего и не изменилось.
— Пабло безразлично, сидишь ты около него или нет, это же ясно как день, — говорила она сначала спокойно, а потом все более и более раздражаясь. — В любом случае он ничего не понимает. Что случится, если ты на каникулы на пару недель съездишь со мной в Уэльву? Вот увидишь, когда мы вернемся, он будет по-прежнему лежать как мертвый. Но мы-то живы и имеем право загорать, танцевать, развлекаться. Если бы он был в сознании, тогда другое дело. Конечно, я бы без тебя скучала, но по крайней мере это было бы понятно, а когда ты каждый божий день ходишь беседовать с трупом, это совсем непонятно. Все равно что со стеной разговаривать.
Возможно, Йоланда была права, но веселиться в барах и на дискотеках, зная, что рядом с другом никого нет, было выше его сил. Ведь именно он убедил родителей Пабло не забирать сына в Нью-Йорк, а значит, должен его навещать, рассказывать о том, что творится вокруг, и пытаться вернуть к жизни, как делают мама и папа Тальи.
В палате он застал Ану, которая влажной салфеткой протирала бледное и исхудавшее лицо дочери. Встречаясь каждый день в течение трех месяцев, они успели рассказать друг другу всю свою жизнь и подружиться.
— Привет, Хайме. Ты пришел один?
Хайме кивнул и плюхнулся на уже ставший привычным стул.
— Йоланда не очень-то терпелива, она не в состоянии это вынести, — понуро сказал он.
— По большому счету, Пабло ей действительно никто. Вот если бы на его месте оказался ты, она вела бы себя иначе.
Хайме покачал головой и тоже принялся протирать лицо Пабло салфеткой.
— Не уверен. Я не обольщаюсь на ее счет. Ей нужен жених, чтобы танцевать и вообще весело проводить время, а не сидеть привязанной к больничной койке. Думаю, все кончено.
Ана подошла к юноше и мягко положила руку ему на плечо:
— Мне жаль.
— Да ладно, что есть, то есть. Человека не переделаешь. А у вас что новенького?
— Я как раз рассказываю Талье, что Диего и Педро поступили на факультет экономики и бизнеса в Барселонском университете, поэтому с сентября мы будем редко с ними видеться. Но я понимаю, им хочется сменить обстановку, пожить на новом месте. Мигель на неделю уехал к родителям в деревню.
— Когда он вернется, не хотите тоже отдохнуть несколько дней?
— Нет, да и незачем. Мои родители давно умерли, правда, сестра с мужем предлагали поехать с ними в Галисию, но я не хочу бросать Талью. Мне тут лучше.
— А вы с Мигелем все-таки вместе?
Ана подошла к окну и остановилась, глядя на улицу.
— Да, более или менее. Мигель отказался от повышения, поскольку тогда нам пришлось бы переехать; я не стала подавать на конкурс в университете. После того, что случилось с Тальей, все остальное выглядит таким мелким, ненужным… Понимаешь? У нас была стабильная работа, которая нам нравилась, двое здоровых детей, нормальный брак, чего еще желать? Но нет, нам показалось, этого недостаточно, можно добиться большего, а когда отношения окончательно запутались, решили, что поодиночке будет проще. Пока мы не достигли никакого соглашения, но хотя бы не ссоримся, как раньше. Наверное, должно пройти время. Сейчас каждый живет своей жизнью, вечерами мы встречаемся, беседуем, поддерживаем друг друга, а дальше посмотрим.
— Но ты ведь любишь Мигеля, а он — тебя?
— Конечно, и всегда любили, иначе не ссорились бы так отчаянно. Просто, наверное, недостаточно разговаривали, отсюда и непонимание. Люди со временем меняются, однако или сами скрывают произошедшие с ними перемены, или близкие их не замечают. В результате человек начинает говорить сам с собой, и ему все представляется ясным, а когда пытается объяснить другому… запутывается. С тех пор как Талья здесь, мы с Мигелем много говорили, но очень трудно забыть сказанное раньше, оно по-прежнему причиняет боль.
Я не хочу вмешиваться в твою жизнь, Хайме, но если бы Йоланда действительно тебя любила, она, пусть даже фыркая и возмущаясь, все равно приходила бы сюда, а не шла загорать, бросая тебя одного у постели Пабло. Можно сколько угодно ссориться и оставаться привязанными друг к другу, но если кто-то вот так уходит, тут уже ничего не поправишь.
Хайме промолчал. Ана отошла от окна и села рядом с ним, глядя на Пабло — недвижимого, с закрытыми глазами, блуждающего где-то в ином мире.
— Мы с Мигелем существуем каждый сам по себе и все-таки вместе, помогаем друг другу, утешаем, но не представляем, как сложится жизнь, когда Талья очнется, и сможем ли мы вчетвером начать все сначала.
Хайме сжал руку Аны:
— Сможете, вот увидите. Нужно только очень верить.
— Эти несколько блестящих камешков и есть то хорошее, что я сделал в жизни? — спросил Пабло, любуясь разноцветными бликами на стенах зала с колоннами.
— Мы никаких оценок не даем, только храним.
— Но итог-то не в мою пользу.
— Ты можешь оценивать свою жизнь, как хочешь, мы просто показываем то, что есть.
Пабло в недоумении рассматривал две прозрачные емкости. В одной на дне посверкивали едва ли две дюжины камешков, другая была заполнена почти до краев. Если он правильно понял, в полной хранилось все плохое, а в почти пустой — все хорошее, что он совершил за свои двадцать лет.
— Говоришь, вы оценок не даете, — начал он неуверенно, словно еще не знал, чем закончит предложение, — но ты показываешь мне эти побрякушки, чтобы я сам оценил и что-то понял, так?
— Как ты распорядишься тем, что я тебе показываю, зависит от тебя, Пабло.
— Напоминает рисунки в древнеегипетских пирамидах, изображающие суд над душами мертвых: на одной чаше весов — сердце умершего, на другой — богиня Правды. Если покойник совершил больше плохих дел, чем хороших, его душу пожирает чудовище, и он не попадает туда, где обитают души людей благочестивых и добродетельных.
— Тут нет никаких чудовищ, пожирающих души. Мы только храним, и показываем, и учим тех, кто желает научиться.
— Выходит, Талья была права — вы ее действительно учили.
— Она хочет учиться, а ты?
Пабло молчал, глядя на цветные всполохи и размышляя об обычной жизни и жизни, полной чудес, которая его ждет, если он примет предложение проводника и останется.
— Мы ведь умерли, правда? — наконец спросил он в надежде на утвердительный ответ, который раз и навсегда покончил бы с колебаниями.
— Нет, на этом уровне учиться могут только живые. После смерти много чего происходит, но не здесь.
Пабло растерянно взглянул на своего сопровождающего. Если они еще не умерли, значит, не все потеряно. А вдруг этот тип врет? Как узнать, что они не в аду и эта светящаяся фигура — не дьявол, пытающийся его обмануть? Дьявол ведь — отец лжи, ему соврать — раз плюнуть…
— Дай мне время подумать.
— Тут времени не существует, — ответил проводник. — Думай, пока не примешь решение.
Мигель и Хайме вместе вышли из больницы. Еще не было шести, но уже стемнело, и холодный ветер доносил влажный запах снега, падающего на вершины ближайших гор. Ана побывала в больнице с утра, а потом оставила мужчин одних и ушла на вокзал встречать Диего, который возвращался из Барселоны после первого учебного триместра. Они намеревались все вместе провести сочельник в доме семьи Кастро. Это был первый сочельник без Тальи, и Ане с Мигелем хотелось собрать под одной крышей как можно больше народа, чтобы не так сильно грустить о дочери. Даже родители Педро отпустили сына, хотя, конечно, предпочли бы в этот вечер быть с ним. Марга тоже обещала забежать после ужина.
