Что верно, то верно. Чужих, тем более волчьих следов мальчик углядеть и не мог. Волк в лесу — не скачущий конь. Волк в зеленом лесу следов не оставляет. А если и оставляет, то приметить их может разве что самый опытный полесовщик-следопыт. А Колька и на мягкой-то, на грязной дороге отметины волчьих, когтистых лап проглядел, да и теперь думал только о Сивом: «Ну отчего он нигде не остановится? Ну отчего не устроит себе передышку?»
Самому Кольке передышка требовалась давно. Он опустился на теплую землю под высокою, мощною сосной, оперся спиною о ее шершавый, в коричневой, будто пригорелой коре ствол. Перед ним ярко краснели полураздавленные копытами коня ягоды брусники. Целых спелых ягод здесь было тоже полно. На приземистых кустиках среди глянцевитой, темно-зеленой листвы брусника рдела тяжеленькими гроздьями. Колька протянул руку, сдернул гроздочку всего с одной ветки, а получилось — в рот пошла полная пригоршня. Во рту стало приятно, кисленько, прохладно.
Тут же подумалось: «Вот почему спешил-то Сивый! Он пить хотел. Он новый для себя водопой искал. Ведь где-то и по здешним лесным местам протекает наша речка. Только где же? Я этого не знаю…»
Колька еще больше забеспокоился, до него вдруг дошло: ему не только о лесных путях речки ничего неизвестно, а не ведает он, где очутился сам. Бежал, бежал, да и потерял понятие, где теперь его дом, где осталась дорога.
Разумеется, от взрослых людей он слыхивал не раз: в лесу, в такой ясный день как сегодня, можно определиться по солнышку. Но для этого надо было еще заранее, еще перед нырком в лес посмотреть, где оно — солнышко, и где ты. Да и потом надо за солнышком приглядывать. Оно не стоит на месте, оно — движется. А Колька впопыхах никуда, кроме как на следы коня, не глядел, вот и оказался в огромном лесу неизвестно в каком месте.
Теперь следы Сивого стали для Кольки единственной связью со всем тем, что есть на белом свете знакомого, родного, а молчаливый бор с уходящими в небеса макушками сосен стал казаться тревожным, совсем чужим.
С сосны, под которой сидел Колька, упала, сухо стукнулась о землю взъерошенная, перезрелая шишка. Колька вздрогнул, вскочил и повернул было обратно: «Домой, домой, домой!» Да издалека, из тишины бора донесся еще один внезапный звук. Протяжный, хрипловатый и, как почудилось, похожий на ржание лошади.
— Сивко! Ау! Ого-го! Ого-го! — закричал и мальчик.
От этого крика по просторам бора прокатился долгий звон. Прокатился, угас, а того, первого, звука больше не повторилось. И все же Колька решил: там, в бору, ржал Сивый. И он не так уж далеко теперь; может, даже стоит на месте, Кольку дожидается.
Дальнейший бег по следам был чуть ли не полетом. Коротким полетом, потому что бор как-то сразу кончился. Колька выскочил на его светлую границу.
Впереди простиралась покинутая в прошедшие времена широченная лесосека. Там торчали груды древесного хлама, облезлые пни, чернели пепелища от потухших костров. Почва меж пней изрыта, искорежена мощными тракторами-тягачами, и в этаком хаосе след Сивого шел то на виду, то исчезал. Колька, рискуя обрушиться, обдирая колени, ладони вскарабкался на высокий ворох сушняка. Отсюда лесосека просматривалась до ее дальнего края. Там сиротливо торчало несколько уцелелых сосен, за ними что-то зеркально поблескивало. Должно быть не раз вспомянутая Колькой речка.
А еще не очень от речки далеко стоял какой-то домик. Колька сполз с вороха, побежал туда. Когда же приблизился, то увидел, что домик совсем и не домик, а брошенный лесорубами вагончик-теплушка. Вагончик на бревнах-полозьях, обшитый потемнелыми от дождей, от вьюг шершавыми досками. В зимние сезоны лесорубы таскали его за собой трактором, от долгой службы он обветшал, порасшатался, и, отбывая на новое, очередное место, лесорубы, наконец, оставили вагончик здесь в одиночестве, в пустоте. В отъезд из него захватили и железную печку с трубою, и вынули оконную раму, увезли, сняли с петель не очень широкое дверное полотно.
Ободранный, кособокий вагончик выглядел грустно. Только пламенно отцветающие вокруг него высокие заросли иван-чая немного скрашивали эту грусть, это запустение.
Но еще издали, еще на подходе Колька увидел: от порога вагончика, покачнув кусты иван-чая, метнулся кто-то быстрый, остроухий.
«Собака! Значит, где-то близко и люди!» — пронеслось в голове Кольки, он поспешно закричал, засвистал:
— Песик! Песик! Фьють, фьють!
Он поманил «песика» к себе, да тот безответно, бесшумно исчез за навалом пней и коряг.
Зато из другого места, откуда и никакого отклика не ожидалось, — прямо из вагончика-развалюшки, из темного дверного проема, загороженного лишь столбиками соцветий иван-чая, — вдруг послышалось призывное ржание коня. Послышалось куда явственней, чем недавно в бору.
Место, откуда шел зов коня, было настолько странным, неподходящим, что Колька сначала и ушам собственным не поверил. Но подкрался на цыпочках к дверному проему, заглянул внутрь, воскликнул:
— Ой!
В душной, тесной полутьме вагончика, загораживая крупным телом узкое окошко, задом к порогу, к дверному проему, в самом деле стоял Сивый. Гривастую шею он извернул, блескучим, расширенным глазом скосился на Кольку, мелко-мелко дрожал.
— Сивушко! Да что хоть опять стряслось с тобою? Да зачем ты сюда-то забился? — не понимая ничего, сам голосом дрожащим заприговаривал Колька, пролез меж стенкой вагончика и между горячим боком коня, стал Сивого ласково похлопывать по шее, поглаживать по всей красивой голове.
Поглаживая, повторял:
— Ну что хоть ты? Ну что?
И Сивый в лад движению ладони тоже тихо покачивал головой, жалобно, негромко гугукал горлом, как бы пытался ответить, как бы старался рассказать о своих недавних приключениях, о своем теперешнем горестном положении.
Но разбираться во всем Кольке пришлось самому, и разобрался он в этом очень скоро.
Мальчик маленько поуспокоил коня и, помня об остроухом «песике», вернулся к зияющему вольным светом дверному проему. Там встал, и вот — не пришлось даже свистеть — «песик», а точнее, серый «псина» величиною чуть ли не с теленка, опять вымелькнул из зарослей иван-чая, опять скрылся в ближайшем коряжнике.
Следом проскочили еще серые тени.
У Кольки пошли мурашки по спине. Колька понял: «песики-собачки» здесь не при чем. Не было тут вовсе никаких собачек, — Сивого взяли в осаду волки! И не один, не два, — целая стая.
По всей вероятности, Сивый бежал от их погони, бежал, а когда стал выбиваться из сил, то увидел вот этот, без дверей, вагончик. И, чувствуя, что рано или поздно от волков ему не уйти, а на открытой местности без какой-либо защиты не отбиться, он, словно в знакомый сарай деревенский, и заскочил через порог в вагончик.
Там под копытами гремели, прогибались сосновые, пыльные половицы, там было тесно, зато теснота дощатых, грубых стенок надежно прикрыла Сивого от волчьих атак и с боков и с головы. А с тыла он мог и сам себя оборонить. Точно так же, как отлягнулся, оборонился на острове от страшных рогов одурелого лося!
И получалось: если Сивый и теперь жив, цел, то, выходит, волкам здесь он изначальный отпор дал успешно. Должно быть, наиболее настырному, который к двери вагончика сунулся первым, конь задними копытами врезал так, что волки прямой штурм отменили и перешли к долговременной, терпеливой осаде.
Волки знали: в голоде да в жажде на одном месте долго не попрячешься, потому упорно тут кружили, ждали своего момента.
Даже появление Кольки их от собственного замысла отказаться не заставило. Особенно — матерого. Матерый понимал: прибежал сюда человечек не взрослый, маленький. Человечков таких матерый встречал за свой век не единожды. Завидев его, матерого, серого, они все вели себя одинаково. Они сразу начинали кричать что-то трусливое и, хотя матерый никогда их не трогал и не тронул бы, они убегали туда, где есть человеки взрослые.
«Вот, — рассчитал матерый, — завидев нас, испугается, быстренько сбежит и этот плюгавый коротышка. Он задаст стрекача, и конь останется тут!»
Когда Колька выглянул за порог, матерый даже нарочно и почти близко промелькнул перед его глазами.
А Колька, прижимаясь теперь к Сивому, хотя и обливался холодным потом, но тоже кое-что соображал. Он понимал: единственный выход из такой обстановки — лишь побег! Но побег не предательский, а вместе с конем. Но как исполнить такое — это вопрос! Празднуя труса, тут не сделаешь ничего!
Колька, обругав себя трусом, как бы опомнился. Стал снова гладить Сивого, стал снова думать, и — надумал:
— Нет, Сивый! Удирать-то нам надо, конечно, удирать, да не наубёг! Нам надо уходить крепким, твердым шагом!
От деда, от отца, от других жителей деревни он не раз слышал: волк, хотя и крайне редко, с большого-пребольшого голода, может все-таки на человека напасть. Но и опять же только на того, кто от волка пустится бежать в панике. А кто, приметив волка, идет ровно, спокойно, за тем путником и самый голодный, самый угрюмый волк, если он не бешеный, следит с опасливым раздумьем: «Может, этот человечище умышленно не спешит? Может быть он задумал какой-то подвох? Нет, лучше уж тут из кустов не высовываться!» И в таком положении самое трудное для человека — это выдержка. Это — не выказать ни малейшей робости, и шагать себе да шагать до своего места.
