«Почему — учительница? Она повар…» — ответил Юджин.
И он тоже стал представлять, что у него мама повар, что руки её летают над кастрюлькой и над разделочной доской, и ножик стучит, которым она режет… ну, что-то для супа, и всё это под её тонкий, тихий, счастливый смех, и доброта волнами докатывается из кухни прямо сквозь стену — в ту комнату, где он, Юджин, играет по сети с одним мальчиком из России, и можно хоть до ночи играть.
И тут как раз Мишка, новенький, объявил, чтобы все приходили на форум. Кирка, правда, грозила бойкотом, если кто-то и впрямь придёт, но ему ли было бойкота бояться? Над ним просто смеяться перестанут, не будут его замечать. А то ведь ответишь на уроке удачно — по обществознанию и по литературе у него и «пятёрки» были, и хвалили его — так обязательно кто-то хихикнет:
— Смотрите, у нас Хич умный!
И ты волей-неволей привычно лицо морщишь, изображаешь такую резиновую маску — вот вам!
А на форуме можно было разговаривать, как будто ты — это вовсе не ты, как будто тебя никто и не знает. Один раз только он перепугался, когда спросили у него: «Может быть, ты — это Хич?» А потом понял, что так все у всех спрашивают, и ни у кого нет причин думать, что это именно он — школьный клоун Хич. А после Иванов с Катушкиным решили его в Чиха переиначить, и он сразу сказал себе: «Это не я буду. Я ведь Юджин».
«Чих», впрочем, и не прижилось, Лёша Михайлов в своём классе Хичем остался. На форуме о нём больше не вспоминали.
Мишка вечером проглядел форум — всё ли в порядке — и по-быстрому разместил на главной странице разные учительские новости, которые прислала ему Алла Глебовна. Теперь можно было спокойно браться за математику. Из другого лицея опять прислали задачки. Он потянулся на стуле, время было к двенадцати, а он в последнее время совсем мало спал. Математикой, впрочем, он мог заниматься и в спящем состоянии — так казалось ему, и было совсем неважно, что он путал сейчас сон и явь.
Он вызвал из памяти ощущение Киркиных пальцев в своей руке, как прежде вызывал мамин шепот: «Я буду служить тебе вечно, вечно…» Тут же само собой возникла и Майракпак, Мойра, как он представлял её, — высокая старшеклассница, выше него, с тёмными косами и в очках. Он не собирался думать о ней, а подумал. Она первая поддержала его, когда он только создал форум.
Может быть, он ей нравится? Не обидится ли Мойра, что он — вот так с Киркой? Тут же он успокоил себя: нет, Мойра давно не появлялась на форуме. Наверно, ей стало не интересно. А может, она учится день и ночь, чтобы хорошо сдать экзамены?
Им тоже учителя твердят на каждом уроке, что они недостаточно занимаются. Классная на математике передала Мишке грамоту — плотный листок в золотистых ломаных линиях.
— К нам в лицей пришла заказная бандероль на имя директора, — объявила она и замолчала, чтобы все почувствовали важность момента.
Оказывается, Мишкину работу, решение задачек, о которых он уже позабыл, отправляли на какую-то выставку, или нет, на олимпиаду в Москву, и Мишку теперь за неё наградили.
— Это не тебе грамота, — сказала классная, — это тому Прокопьеву, который только пришёл к нам в лицей. Когда ты поступил, ты хотя бы по минимуму занимался…
Хотя она и тогда говорила, что Мишка не занимается.
Катушкин застучал ладонями об стол и закричал:
— Гип-гип!
Сзади захлопали. Классная постучала карандашом по столу и снова замерла, ожидая, когда будет тихо.
— В олимпиаде участвовал ещё один наш ученик, — сообщила она.
Участвовал — ну и участвовал. Каждый человек может принять участие в олимпиаде. Но классная опять сделала паузу. И они все слушали, как она молчит, и ждали: сейчас им скажут что-то эдакое.
— Это был Лёша Михайлов, — выговорила, наконец, классная, и кто-то свистнул.
— Ну-ну, лицеисты, — она сделала замечание совсем не сердито, а в классе уже гудели, осваивали новость. Что Мишка победил — это было само собой. Пусть там в Москве знают наших ребят. Но то, что задания отправлял ещё и Хича — вот это была и вправду было неожиданностью.
— Михайлов не занял призового места, — сказала Галина Николаевна. — Мало того, он не прошёл дальше отборочного этапа.
И она взяла со стола ещё один листок:
— Ну, что ж. Главное, как говорят, не победа, а участие. Михайлов получает сертификат участника.
Пришлось выйти получать перед всеми сертификат. Классуха, пока он шёл, спрашивала:
— Кто угадает, сколько задач решил Михайлов? Одну? Кто — меньше?
И когда он уже протянул руку, она не отдала сертификат сразу, помедлила, сказала с укоризной:
— Надо ведь было посоветоваться со мной, стоило тебе участвовать в олимпиаде или нет. На что ты надеялся? Только учителей своих опозорил. Люди подумают, что мы здесь вас учить не можем…
А он, что, думал, что результаты на школу пришлют? Если бы их прислали домой, в школе бы никто ни о чём не узнал. Когда приезжал представитель того, другого лицея — интерната, Лёхич смотрел слайды со всеми вместе, и его больше всего впечатлило, что эти дети живут одни. Уедешь из дому — и тебя поселят в красивой комнате, где у каждого свой шкафчик, и всё равно остаётся ещё много места. И твои два соседа с вечными фотографическими улыбками никогда не догадаются, что дома у тебя стоят баулы с лифчиками и мать пинает их ногами, а если сам случайно заденешь, сразу крик: «Ты с этого живёшь, это тебя кормит!»
Уходя, Лёхич взял листок с заданиями, многие брали, но, видать, только Прокопьев сумел всё решить. Лёхич не спрашивал у одноклассников, справились они с задачами или нет, будут отправлять или не будут. Он жил в своих фантазиях, и там ему было вполне по силам победить в олимпиаде. Там и не такое возможным было. Там его мамой была Мария Андреевна, пока в реальности он не возненавидел её за то, что на самом деле она не была его мамой. А теперь он любил Майракпак, Мойру, и иногда она в его мечтах была его девушкой, а иногда он представлял её почему-то взрослой, как Мария Андреевна. И как будто с ней о чём хочешь можно поговорить.
Он шёл по улице мимо своей остановки, мимо домов и мимо других остановок, просто так шёл. Классуха сказала: почему ты не спросил разрешения, прежде чем что-то куда-то отправлять? Мол, ты думал — отучился денёк, и всё, до завтра? Нас больше нет, мы в школе остались? А мы круглые сутки с тобой, мы здесь…
А если быстро идти, то получалось, что их всех и нет с тобой, ты один идёшь. И он не знал, как остановиться. До дома уже мало оставалось, скоро сворачивать в их проулок — и он свернул раньше. Там за углом строили высотное здание, и мама жаловалась, что оно им закрывает всю видимость. На самом деле здание виднелось только из кухонного окна, и то боком. Лехич любил на него глядеть. Внутри сквозь пустые окна можно было иногда увидеть людей, и он завидовал им: каждый из них, как представлялось ему, знал, что делать сейчас, в эту минуту. А он часто не знал, что ему делать.
Стройка была обнесена высоким дощатым забором, но ворота в переулке были раскрыты настежь. Лёхич с опаской вошёл и спрятался за вагончиком бытовки. Народу на стройке было полным-полно, стояли грузовики и штабелями были сложены какие-то предметы, про которые он не понимал, что это и зачем. Он боялся, что его турнут со стройки, но пробраться к большому дому оказалось совсем не сложно. Он шмыгнул в подъезд и стал подниматься по ступенькам. Перил ещё не было, и лестничные проёмы казались очень широкими и опасными. Он жался к стене, чтобы вдруг не свалиться вниз, хотя до края лестницы было больше метра. Под ботинками что-то хрустело, было пыльно, и в воздухе тоже стояла серая, крупная пыль, он вдыхал её, и в лёгких её становилось всё больше.
Запыхавшись, он вышел на площадку, чей-то будущий балкон. Ограждений здесь ещё не было. Он расставил руки, и его всего обдувал ветер. «Встречные воздушные потоки», — вспомнилось откуда-то.
Где-то внизу была и его пятиэтажка, его дом. Но глядеть на него не хотелось, он не выделял глазами знакомых мест. Под ним была картина заснеженного города. Там ездили маленькие машинки и троллейбусы, и он глядел с улыбкой, как они сворачивают у перекрёстка — каждый по своему маршруту. Было так спокойно, как ещё никогда. «Почему я давно… Почему я раньше… — думал Лёхич обрывисто. — Я же давно мог…» Он представлял, что мама никогда больше не станет кричать на него, и классная тоже никогда не будет кричать. «Нет, она не кричит, — поправил Лёхич себя. — Она всегда — вежливо. Но от этого ещё хуже… Нет, всё плохо — и когда кричат на тебя, и когда вежливо. И когда ничего не говорят, а только смеются». Перед ним встала весёлая физиономия Катушкина, и он представил, как из-за плеча Катушкина нетерпеливо выглядывает Ярдыков, ожидая, что он, Хича, сейчас выкинет.
«Они думают, что они всегда будут, всегда, — зло усмехнулся он. — А их теперь больше не будет!»
