Они прошли через общую канцелярию, в которой сидели бухгалтер и счетовод, и вошли в просторную комнату Захара Петровича.
Высокий скуластый человек быстро встал из-за стола, забросанного свертками карт.
— Знакомьтесь. Инженер-мелиоратор Степан Никанорович Кардыман. Учитель Лысюк, — сказал председатель колхоза. — А это Петька Гопанец, пионервожатый.
Учитель почувствовал, что его руку сжали будто в тисках. Он с восхищением взглянул на обветренное, бронзовое от загара лицо инженера, встретился с дружеским взглядом прищуренных голубых глаз и как-то сразу почувствовал уважение к этому человеку.
— Здорово, Петька! — запросто обратился Кардыман к пионервожатому. — Наверно, с семилеткой уже рассчитался? Куда теперь думаешь? Выбрал?
— Не-е-ет… — замялся Петька. — Покуда еще не выбрал.
Правду говоря, Петька не знал теперь, как и разговаривать со своим бывшим односельчанином. Инженер-мелиоратор! Когда-то Петька называл его просто Степкой, говорил ему «ты». Теперь же, когда лицо Степки стало каким-то мужественно-суровым, когда его глаза в одну и ту же минуту могли выражать самые противоречивые чувства и вдобавок ко всему это звучное двойное звание — все это окончательно сбило Петьку с толку. Ему теперь было и стыдно и обидно.
— Почему ж не выбрал? — допытывался Кардыман, — Куда тебя больше тянет: в военное училище, в учительский институт или, может, захотел стать агрономом?
— Не-е-ет… Степан Никанорович…
— Он у нас пионервожатым, — выручил Петьку учитель Лысюк. — Решил после окончания семилетки заняться общественно-полезной деятельностью. Только дети иногда не слушаются его…
— А вы тут давно работаете? — собирая со стола карты, обернулся Кардыман к Лысюку.
— Второй год, товарищ инженер.
— Что преподаете?
— Географию и другие, уже второстепенные для моей души предметы.
— Ну, теперь товарищ Кардыман внесет некоторые поправки в ваши лекции, — усмехнулся Захар Петрович. — Я, признаться, уже здорово заскучал по нему. Думал, что подведет… Да садитесь вы, черти, — со свойственным ему добродушием буркнул председатель. — За места платить не надо.
В комнате стоял широкий, обитый серым дерматином диван. Вдоль другой стены — около десятка стульев. На вешалке, изготовленной колхозным плотником, висели мышастого цвета шляпа и молочно-кофейного цвета плащ инженера.
Захар Петрович усадил всех троих на диван, а сам взял стул и сел напротив, ближе к двери, словно остерегаясь, что гости могут убежать…
— Вы давно приехали? — спросил Лысюк у Кардымана.
— Приплыл, а не приехал. Со мной еще один гидротехник и три зверобоя. Они высадили меня здесь, а сами поплыли в пущу.
Петька начал оживать.
— Три зверобоя? Может, это шутка?
— Для нас с тобой, может, и шутка, а им, беднягам, не до смеха.
Петька смелел все больше. Инженер-мелиоратор, оказывается, остался таким же простецким парнем, каким и поехал на учебу. Петьку разбирало любопытство.
— А почему не до смеха? — спросил он у инженера.
— Видишь ли, в чем дело: наверно, ты слыхал, что в пуще осталось еще три или четыре семьи бобров — редкого ценного зверя. Когда мы станем осушать болота, придется бобров потревожить. Поэтому Академия наук направила экспедицию, чтобы выловить их и перевезти в другое, более спокойное место. Участников экспедиции мы и прозвали в шутку зверобоями. Изловить бобра живым — не так-то просто. Я даже не представляю, как они с этим делом справятся. Разве что наш старый врун Брыль поможет?
Петька уже не мог усидеть на месте от любопытства.
Захар Петрович, о чем-то думая, посматривал то на него, то на учителя. Теперь уже и Лысюк заинтересовался разговором.
— Вы говорите, осушка болота. Что-то я не вижу, чтобы велась интенсивная подготовка к этому делу. Когда же это начнется? Сколько будет осушено?
Кардыман легко вскочил с дивана, взял большой сверток и чуть ли не во весь свой рост развернул широкое полотнище карты.
— Вот река, а это — болото. Пять тысяч гектаров трясины. Через неделю начнутся работы. К двадцатому июня в основном они должны быть закончены.
— За две недели? — воскликнул Лысюк.
— Да, за две недели. Коротким ударом.
— Мгм… Мне кажется, это фантазия, — смущенно пробормотал учитель. — Фантазия…
— Нет. План одобрен и утвержден Центральным Комитетом партии.
Кардыман так же быстро, как и разворачивая, свернул карту в трубку и бросил на стол. Схватил плащ, надел шляпу с опущенными вниз полями.
— Через час я еду, Захар Петрович, — сказал уже у дверей. — Коня мне, как бывшему колхознику, дашь?
Захар Петрович замахал руками.
— Не обижай меня, парень! Уважай мою седину. На грузовичке я тебя подброшу. И куда хочешь.
— Чтобы только поскорее убрался из твоего колхоза?
Тут Петька уже окончательно уверился, что Кардыман, несмотря на важное двойное звание, добытое многими годами упорной учебы, — остался простецким парнем.
Как только закрылась дверь за Кардыманом, Захар Петрович пересел на свое место за столом. Его лицо, такое добродушное в присутствии инженера, стало теперь каким-то сурово-официальным, седые усы строго зашевелились. Сердце у Петьки заныло. Он уже знал, что сейчас председатель скажет что-то неприятное. Об этом свидетельствовало и то, что он долгое время не мог отыскать на своем столе какую-то важную и нужную для разговора бумагу. Захар Петрович всегда так поступал: прежде чем сказать что-нибудь неприятное, он старался, как об этом говорили в «Зеленом Береге», рассердить самого себя.
— Я хотел, товарищи, поговорить с вами вот о чем, — начал наконец председатель. — Может, кому-нибудь это и не понравится, но сказать об этом следует. Тем более, что вчера случилась неприятность с нашими ребятами. И большое счастье, что все обошлось одним лишь ночным купанием… А происходит все потому, что ни учителя, ни комсомольцы не знают еще по-настоящему своих ребят. После занятий в школе дети предоставлены самим себе. Словно трудно придумать для них что-нибудь интересное и увлекательное. Как, товарищ Лысюк, смотришь на это дело?
Учитель встал и начал ходить по комнате. Председатель молчал, ожидая, что он скажет. Петька только поглядывал то на одного, то на другого. Наконец, Лысюк подсел к столу и заговорил:
— Часто виноваты родители, Захар Петрович. Многие из них думают, что главная их обязанность — только кормить и одевать своих детей. Все же остальное должны делать общественные няньки, таковыми они считают учителей и комсомол. Поэтому неудивительно, что эти ребята принимают за разбойников обыкновенных честных людей, а лодки с экспедиционным снаряжением — за награбленное добро. Словом, обычные реальные вещи кажутся им фантастическими…
Захар Петрович поднял руку и, не ожидая, пока учитель окончит, прервал его, словно у него не было времени дослушать до конца:
— Что дети фантазируют — это вполне естественно. В каждом обычном деле они хотят увидеть нечто романтическое и необычайное. Это хорошо. У них очень много энергии, которую они используют не всегда так, как следует…
Захар Петрович наконец нашел нужную бумагу. И сразу же после этого заговорил напрямик:
— Что мы им пообещаем? Мы им пообещаем интересную экскурсию в пущу. Ведь пуща их как магнитом тянет. Первобытная лесная глушь. Бобры, с их сказочной дамбой… Дед Брыль, который ловит этих бобров живыми. Романтичные шляпы участников экспедиции, и огромные обросшие седым мхом деревья. Настоящий, не бутафорский костер на лесной поляне!.. Да тут и мне, старому человеку, будет очень интересно. Особенно когда дед Брыль расскажет свою очередную байку… Но ребята должны выполнить перед этим одну очень важную работу… У нас не хватает лопат. И ребята должны нам помочь собрать железный лом, чтобы сделать из него приблизительно сто пятьдесят — двести штук. Вы, товарищи, представить себе не можете, какое это серьезное дело и для нас и для детей. Вот и все.
Ребята не были ни на правлении, ни на общеколхозном собрании, где говорилось о грандиозной работе. Но каждый встречный человек знал, почему так рано встали сегодня пионеры.
Имена Кардымана и Бруя повторялись в каждом доме. Когда Генька и Мечик шли по улице, они слышали, что говорили и про них, ребят, которым поручено важное дело.
Было то время, когда женщины, подоив и выпроводив коров со двора, готовили завтрак. Легкий голубой дымок подымался почти из каждой трубы в высокое небо. Сотни стремительных ласточек носились в воздухе на своих упругих крыльях. С птицефермы доносилось кудахтанье кур. Нагрузив воз серебристыми бидонами, ехал от коровника в молочную длинный и угрюмый Максим Резак. Тонкие, заостренные на концах рыжие усы Резака непрерывно шевелились, словно он что-то жевал. Возле колодца возница остановился и сказал женщинам, которые брали воду:
