В кабинет заглянул пожилой наркомпросовец с потрепанным портфелем под мышкой, в пенсне на замерзшем носу.
— Я, Надежда Константиновна, только что из клуба «Парижская коммуна».
Наркомпросовца сменила очень живая, прямая станом старуха, видно, большая спорщица. Разговор шел о том, какими должны быть буквари для взрослых.
Татьяна, сидя на покойном, обтянутом гобеленом диване, внимательно следила за всем. С той минуты, как она попала в этот кабинет, она со все возраставшим интересом, даже с завистью вбирала в себя дыхание жизни, которую почти не знала, и которая теперь показалась ей такой привлекательной.
Крупская, полуприкрыв лицо рукой, слушала очередного посетителя.
Двери в кабинет распахнулись, и вошла Гущина, Татьяна еле сдержала улыбку: так не вязались энергичные, размашистые жесты, грубошерстная, колом торчащая куртка с хрупким, нежным обликом девушки.
Гущина тряхнула мягкими, коротко подстриженными волосами, поздоровавшись таким образом с Татьяной, а затем по приглашению Крупской села на стул, по-мальчишески закинув ногу на ногу. Спрятав улыбку, Надежда Константиновна рассказала, как осенью, вскоре после съезда РКСМ, группа учащейся молодежи пришла с просьбой использовать их «на фронте коммунистического просвещения масс». Большинству из них Надежда Константиновна посоветовала отдать свои силы детским домам — трудному, неналаженному делу.
— Самый страшный дом достался бедняжке Ксюше…
«Бедняжка Ксюша» вскочила, сунула руки в карманы, всем своим видом показывая, что никому, кроме товарища Крупской, она, товарищ Гущина, не позволит называть себя так по-домашнему.
— Не говорила я, что самый страшный… Отлично справлюсь…
Надежда Константиновна улыбнулась.
— Ты просила совета? Так присядь на диван и поведай товарищу Дедусенко без прикрас о положении в бывшем Анненском.
— Он не Анненский! Я забыла сказать, у вас в прошлое воскресенье митинг был. Мы теперь «Имени Карла и Розы».
— Карла и Розы? — не сразу отозвалась Крупская. — Надо стать достойными этих имен… Хотя, раз ты сумела своих башибузуков созвать на митинг, надежда есть.
— Пока небольшая, — призналась Ксения. — Вместе со мной собралось двенадцать человек. Но вообще-то и протокол есть, честь честью. И портреты достала в райкоме. Такие вот, — она показала пальцами размер портретов, — крошечные. Одна из наших кикимор взялась увеличить…
— Ксюша! Уговорились… Не кикиморы, а преподаватели.
Ксения промолчала, но румянец на мягко очерченных щеках стал ярче. Татьяну удивила сила этого румянца, столь редкого в голодное время.
Крупская склонилась над большим блокнотом, а Ксения, устроившись на диване рядом с Татьяной, стала вполголоса рассказывать о бывшем Анненском институте. «Благородных девиц» там осталось немного, лишь та часть сирот, кого не разобрала по домам родня. Теперь под одним кровом нашли пристанище и институтки, и дети красноармейцев, и вообще самые разные мальчики и девочки, осиротевшие недавно, взятые прямо из дому, а то и подобранные на вокзалах, на рынках, на улице.
Ксения, вскидывая свои тонкие, словно наведенные кисточкой брови, ужасалась «невероятной социальной запущенности вверенного ей коллектива». Она привела случай, происшедший в канун Нового года. Из Средней Азии в адрес детских учреждений Москвы прибыла курага. Детдомовцы чуть не плясали, предвкушая с вечера обед с третьим блюдом, но утром выяснилось, что замоченные на ночь в кухонном котле сушеные фрукты для компота кто-то повыловил все до последней абрикосинки.
— Все вытащили! — забывшись, громко сказала Ксения. — А наша первая обязанность — накормить ребят!
— И одеть! — неожиданно вмешалась Крупская, выразительно взглянув на Ксению. — Расскажи, как ваши дети одеты. Товарищ Дедусенко — швея.
— А-а-а…
Ксения живо изложила, как плохи дела с одеждой. Девочек не устраивает прежнее институтское одеяние: длиннющие платья с китовым усом в талии, со шнуровкой, с короткими рукавчиками под пелеринку. Мальчикам и вовсе худо. Кладовая полна добротной, но нелепой, неудобной одежды.
— Неужели некому руки приложить? — вырвалось у Татьяны.
— Вот в том и беда, — подхватила Надежда Константиновна. — Ох, как нужны добросовестные, умелые руки!
Татьяна поняла Крупскую.
— Нет, нет! Только не я… Я с детьми не сумею… Нет, не берусь.
— Посмотрели бы, кто берется! — возбужденно перебила Ксения. — Идут, лишь бы прокормиться, лишь бы перебыть разруху…
— Ксюша! Опять крайность!.. — Крупская обратилась к Татьяне: — Не умеют взять в руки иглу — вот в чем в данную минуту беда всего персонала.
— Гладью вышивать, пожалуйста! — негодующе ввернула Ксения.
— Не только руки нужны, — как бы про себя проговорила Татьяна. — Тут требуется и голова. Возьмешься — поневоле станешь во все входить. Мимо же не пройдешь… — В ответ на внимательный взгляд Надежды Константиновны она поспешила закончить свою мысль: — Тут надо и педагогом быть. Понимающим человеком. Верно ведь?
— У французов есть пословица, — улыбнулась Надежда Константиновна. — «Крепость, которая ведет переговоры, близка к сдаче».
— Нет! Что вы… Куда мне!
— Когда пришло письмо Дедусенко, — уже без улыбки произнесла Крупская, — мы тут призадумались. Главное, поднять людей на это дело. Своих людей…
Кончилось тем, что «крепость» сдалась.
Крупская, напутствуя Татьяну, не пыталась изобразить все легче, чем оно было на самом деле; она подтвердила, что придется быть и педагогом, придется во многое вмешиваться. Она сказала:
— Особенно нужны те, кто сам ощущает потребность воспитывать детей в революционном духе, те, кто сумеет делать это, приобщая их к труду. — И повторила свою любимую мысль о том, что трудовой процесс учит ребенка познавать самого себя, измерять свои силы и способности.
Когда Татьяна выходила из кабинета, Надежда Константиновна удержала ее вопросом:
— Девочку не забудете? Ту, что большевиков не одобряет за хитрость.
— Ох, я нескладная! — смешалась Татьяна. Взволнованная всем происшедшим, она и впрямь забыла про Асю, про цель своего визита в Наркомпрос. — Вот видите… А вы мне сотни ребят хотите доверить! Так что же мне с девочкой делать?
— Как что? Взять с собой. В Дом имени Карла и Розы.
Над площадью, еще недавно звавшейся Анненской, взошло тусклое зимнее солнце. На карнизных выступах под крышей бывшего Института ордена святой Анны заискрился снег; порозовели, заблестели сохранившиеся кое-где стекла слуховых окон, а вся громада здания еще в тени. Затенен и дворик, утонувший в сугробах, и кое-как проложенная дорожка.
К распахнутой, вмерзшей в снег калитке подошла Татьяна с двумя детьми.
— Вот дом, в котором мы будем жить.
Шурик насмешливо отозвался:
— Дворец с чудесным старинным парком?
Мать, словно оправдываясь, пояснила:
— Парк, вероятно, сзади, за зданием.
Ася процедила:
— Казарма, и все!
Сказала она это из упрямства. В действительности же здание, украшенное колоннами, треугольным фронтоном (чем не театр или музей?), восхитило ее.
— И внутри казарма! — продолжала бурчать Ася, открывая дверь.
Тут же внезапное чувство стыда заставило ее умолкнуть: в вестибюле висели нарисованные карандашом портреты Карла Либкнехта и Розы Люксембург. Ася сразу узнала их: недавно она вместе с Варей провожала глазами траурные колонны москвичей. Теперь она входит в дом, названный именами этих двух погибших коммунистов.
Что ее ждет тут?
Холодно. Пусто. Треснувшее окно, первое от входной двери, забито большой картонной таблицей с красочными изображениями памятников египетской культуры.
В высоком, просторном помещении гулко отражался каждый звук; Татьяна шепотом попросила детей подождать внизу.
— Скоро приду. — И подала знак сыну, как бы вверяя ему Асю.
Шурик расстегнул пальто, чтобы была видна красная жестяная звезда, приколотая к курточке, и сел на чемодан. Ася облокотилась на подоконник, очутившись лицом к лицу со сфинксом и фараоновой гробницей. На свою сплетенную из прутьев корзину она не рискнула сесть: крышка могла прогнуться, корзина была полупустой. Варя не дала с собой лишних вещей: ведь теперь в детские дома набирают кого попало, даже воришек с Сухаревки. Ася и сама хотела взять поменьше: кто знает, не придется ли ей сегодня же пуститься в обратный путь?
Хотя… Варя прямо сказала: «Другого спасения нету, как детский дом. Не будет у нас с тобой больше ни катушек, ни бараньего супа. — Но все же добавила: — Если уж очень-очень невмоготу будет, я тебя заберу, не брошу».
Уговаривая Асю пожить в детском доме, в бывшем институте, Варя раскрыла ее любимую книжку и давай восхищаться: на каждой картинке девочки в белых пелеринках! Ася всегда удивлялась взрослым, считавшим чтение этих книжек вредным занятием. Оторваться нельзя… До чего же интересной была жизнь в этих благородных институтах!
