Разговорился я что-то сегодня! Второй раз за письмо принимаюсь, почувствовал, что марки и к тебе меня ревновать стали. Ну, я им объяснил, они все поняли. Если им вовремя объяснить, они не обижаются, так что считай, Света, что они тебя признали! Мне это очень приятно, мы теперь все вместе беседовать будем.
Ну что ж, осталось про самое главное, про «американца».
Не знаю, с чего и начинать. Так давно все это было, что я уже и сам сомневаюсь, было ли оно на самом деле. Вполне возможно, что я просто поверил в легенду, которую сам сочинил. И может быть, совсем не для этого я бегал в Америку? Пусть так… Ты тоже можешь считать, что все, о чем я тебе сейчас расскажу, — выдумка. Я не обижусь. Вот — марки свидетели — не обижусь! Выдумка, так выдумка. Если она хоть немного тебе поможет, будем считать, что я хороший выдумщик.
Ты нашла в конверте польскую марку? Она выпущена в шестидесятом, к Римской олимпиаде. Приглядись: вдоль дорожки стадиона надпись: «Лос-Анджелес, 1932, золотая медаль». И бегун. Это Януш Кусочинский, знаменитый стайер, мой кумир. Да разве только мой?! Имя Януша тогда не сходило со страниц газет. А у меня к нему было особое отношение. В детстве я очень много болел, был до того слабым, что врачи не надеялись, что я долго проживу. Непонятная какая-то была у меня болезнь: голова кружится, есть совсем не хочется, ноги и руки немеют, тошнота подступает. Потом вроде бы ничего, проходит, а через неделю снова схватит. Был я настолько слаб, что меня любая девчонка побороть могла одной рукой. Конечно же, находились такие ребята, которые меня, обижали… И очень жестоко. Если бы ты знала, что я переживал! Уж лучше бы, думалось мне, умереть, чем жить такой жизнью. И, конечно же, самой главной мечтой было стать сильным, самым сильным и отплатить обидчикам! Больше всего в людях я ценил силу и благородство. Не отдельно, а чтобы они обязательно вместе в одном человеке были! Я зачитывался «Мушкетерами», повестями о благородных рыцарях. И вдруг является настоящий герой, не выдуманный. То ли мне кто-то рассказал, то ли я вычитал, будто Януш в детстве тоже не отличался завидным здоровьем. А про его благородство тогда много говорили. Представляешь, внучка, кем он для меня стал? Ты будешь смеяться, но что было, то было: я в церковь ходил, молился, чтобы бог даровал победу Кусочинскому.
И вот в тридцать первом году, а было мне уже тринадцать лет, узнаю: мой кумир отправляется в Лос-Анджелес, Город Ангелов, на X Олимпийские игры. И я сказал себе: я должен видеть, как будет побеждать Януш! Если я буду на стадионе, он обязательно победит! Ты догадалась? Да-да, я решил отправиться в Америку! Пошел же восемью годами раньше такой же мальчишка, как я, посмотреть, как будет бежать в Париже его соотечественник, великий финский бегун Нурми. И дошел! С приключениями, но все-таки дошел! От Финляндии до Парижа, конечно, ближе, чем от Риги до Америки, но ведь можно пораньше выйти…
Это, конечно же, было неблагоразумно, дико, называй, как хочешь, но так оно было! Глянь-ка на карту! Нашла, где этот самый Город Ангелов примостился? А ну-ка, веди от Риги линию. Больше половины земли надо отмахать!
Не стану рассказывать о своем путешествии, как-нибудь в другой раз, сейчас не о нем разговор. Главное — я совершил поступок! Знаешь, внучка, я думаю: чем раньше люди начнут совершать поступки, тем лучше для них. У каждого в жизни должен быть главный поступок, и ничего страшного, если его совершит человек, которому только тринадцать лет. Это даже хорошо, я думаю. Сколько еще на земле людей, которые и в пятьдесят не совершили не только главного, но вообще никакого поступка!
Продолжаю писать уже на следующий день, вчера снова пришлось прерваться, потому что марки начали дуться, говорят: мы против твоей внучки ничего не имеем, и сами рады с ней поговорить, но надо же и честь знать, ты нами сегодня: совсем не занимался!
Да, добрался я, значит, до Лос-Анджелеса. Ты можешь не поверить, но болел по дороге я только один раз, и то — в самом: начале. Дома, бывало, ноги промочу — температура, а тут — в такие переделки попадал, вспомнить страшно, — и хоть бы что! Но самое страшное ждало меня в конце пути: я опоздал! Опоздал не только на золотой забег Януша — он все-таки и без моей, помощи стал чемпионом на десять тысяч метров, — я вообще опоздал на олимпиаду! Пришел вечером того дня, когда состоялось закрытие. Вот тут уж я разревелся! Я стоял около отеля, где жили спортсмены, и ревел! Наверно, я ревел по-латышски, потому что со мной заговорил один корреспондент из Латвии. А когда узнал, в чем дело, сказал:
— Пойдем, я знаю, где остановился Януш Кусочинский!
И мы пошли.
Дальше все было, как во сне. Да и было ли?
Я думал, что он ходит на голове от счастья. А Януш был грустен. Потом уже я узнал, что он приехал в Америку после серьезной операции колена. И бежал десять тысяч с больной ногой! И получил золото! Но он мечтал еще о второй медали, ведь и на пять тысяч ему не было равных. И если бы не больная нога…
Он выслушал мою одиссею (корреспондент немного говорил по-польски, а мы с Янушем по-немецки), долго смотрел мне в глаза, потом тихо сказал:
— Я побегу еще раз, специально для тебя, парень!
Я не успел сообразить, что произошло, а он уже звонил кому-то по телефону, с кем-то о чем-то договаривался. Ты никогда не догадаешься, кому он звонил! Своим недавним соперникам! Он рассказал им о моей мечте и просил бежать вместе с ним. И они — почти все — согласились! Ты представляешь, внучка, согласились!
Не помню, как мы добрались до стадиона, ничего не помню, кроме одного: я сижу один, совсем один в огромной каменной чаше, а по дорожкам бегут спортсмены — поляк, финн, француз и еще кто-то, я даже не знаю кто! — бегут специально для меня, маленького Яниса из маленькой Латвии! Какое, казалось бы, им дело до мальчика из Ставкрасты? Но им было дело!
И знаешь, внучка, когда потом, много лет спустя, мне становилось плохо и обстоятельства складывались так, что надо было или быть волком, или вообще не быть, я вспоминал этот стадион, Януша Кусочинского и его друзей-соперников, бегущих специально для меня, и находил в себе силы всегда оставаться человеком.
Это и есть мое счастье, то счастье, которое дал мне мой Януш. А может быть, правильнее будет сказать, «которое я взял у него»? Ведь, согласись, я тоже был в этой истории не пассивным наблюдателем. Не подумай, будто я расхвастался, нет, тут другое…
Ты хочешь спросить про Януша Кусочинского? Слушай, моя девочка, и если тебе захочется плакать, не сдерживай слез, не надо, есть святые слезы, которые очищают. Он погиб в олимпийском, сороковом году, сражаясь против фашистов. Его схватили на окраине оккупированной Варшавы с листовками, призывавшими не покоряться врагу. И расстреляли.
Говорят, о его гибели много написано. Возможно, я не читал. Зачем читать, если я все видел своими глазами, слышал своими ушами? Я никогда не был в Польше, внучка, и все-таки вижу и комендатуру, и гестаповского офицера, слышу треск автоматной очереди. Я лучше других знаю, как погиб мой Януш. Я никому не рассказывал об этом, только маркам.
Януш не назвал себя. Он вообще не отвечал на вопросы. Смотрел в окно, за которым расцветали каштаны, и молчал. Гестаповец был терпелив. Ему показалось, что он где-то видел арестованного поляка. Один раз он даже поднял за подбородок его голову и, заглянув в лицо, спросил:
— Мы с вами никогда не встречались? У меня такое чувство, что я давно вас знаю. Отвечайте!
Януш молчал.
Офицер повернул его голову и посмотрел на профиль.
— Нет, я не мог ошибиться! Прошу вас, не мучьте меня! Где я вас видел? Вы артист?
Представляешь, гестаповец просил не мучить его!
Януш молчал. Молчал и потом, когда смотрел в дула направленных на него винтовок.
Запомни, внучка, это произошло в високосном тысяча девятьсот сороковом году, — году XII Олимпийских игр!
Знаешь, о чем я сейчас подумал? Надо, чтобы для каждого человека, специально для него одного, хоть раз в жизни бежал Януш Кусочинский! Неважно, как его фамилия, и не обязателен для этого стадион! Ты меня понимаешь, девочка? Я бегу для тебя, Света! Только для тебя одной!
Мои марки совсем перестали ревновать! Да, да. Они только чуточку поворчали: «Ну и выдумщик же ты! Нашелся путешественник, Янка в стране янки! Постыдился бы, голова уже совсем седая, а все фантазируешь!»
Что-то в этом роде они мне сказали. Все может быть! Может, все это лишь моя мечта, и никакого Кусочинского я не видел. Но знаешь, девочка, хорошая мечта тоже чего-то стоит!
Будь здорова, внучка! Напиши мне, если захочется, я буду рад. Привет тебе от моих марок, они тоже желают тебе скорого выздоровления и приглашают в гости на наш крутой берег.
Ян Аболинь».
Самое невероятное — это то, что, прочитав письмо Яна Аболиня, Света тут же заснула. И проспала ровно сутки. Когда она проснулась, на стене, на том же самом месте, что и вчера, играл солнечный зайчик. И вдруг ей показалось… Нет, этого не может быть! А если — правда? Так попробуй! Если получилось один раз, то должно получиться еще! Нет, нет, нечего пробовать, тебе только приснилось, будто пальцы правой руки чуточку шевельнулись и даже ощутили друг дружку… Так пошевели еще раз! Боишься потерять надежду? Трусиха! Можно пронадеяться всю жизнь! Помнишь, что сказал бородатый доктор папе? Они думали, что я не слышу. «Медицине известны случаи, когда в подобном состоянии больные находились тридцать и больше лет… Тут все индивидуально». Ну и надейся тридцать лет!
