«Прошу подготовить съемке правнука Егора Дорохина Сашу Трунова. Приеду вторник. Фотограф Бадаяк».
Старый с желтыми прокуренными усами бухгалтер ничему на свете не удивлялся. Не удивился он и этой странной, не совсем понятной телеграмме. Бухгалтер прочел ее еще раз, почесал кончиком ручки за ухом и написал в уголке крупным разборчивым почерком:
«Тов. Трунов! Прошу обеспечить!»
Телеграмму с резолюцией бухгалтер передал колхозному рассыльному деду Савелию. В ожидании распоряжений Савелий сидел с утра в уголке конторы, втихомолку покуривал и пускал дым в открытую дверцу печки.
Рассыльный неохотно взял телеграмму и вышел с ней на крылечко. Закурил еще раз на воле, поглядел не торопясь вокруг и тут заметил идущего по улице Ваняту.
— Эй, хлопец! — крикнул он. — Сюда иди!
Ванята подошел.
— Пузыревой ты сын, что ли?
— Ага, Пузыревой…
— Ну, молодец, — похвалил Савелий. — Труновы, знаешь, где живут? Ну, вот, сынок, снеси вот это. Отдай там…
Ванята устал после работы, мечтал вдоволь накупаться, а если останется время, посидеть с удочкой.
Но отступать было поздно. Дед Савелий без дальнейших расспросов передал телеграмму Ваняте, сказал еще раз, что он молодец, и, довольный таким исходом дела, скрылся в конторе.
Так, не думая, не гадая, Ванята попал в капкан. Вместо речки потащился к дому Сашки Трунова. Дверь в избе была открыта, но там никого не оказалось. Ванята хотел воткнуть телеграмму в дверную ручку и тут увидел Сашку.
Правнук деда Егора вышел из-за сарая, заметил неожиданного гостя и спросил:
— На речку звать пришел?
— Нет, вот принес! Бери…
Сашка начал читать телеграмму. Лицо его как-то сразу залоснилось, будто бы его смазали постным маслом. Он прочел еще раз телеграмму, бережно свернул ее и спрятал в карман.
— Ты иди, — сказал он Ваняте. — Мне к съемке готовиться надо…
Посмотрел куда-то мимо Ваняты и добавил:
— Завтра я на ферму опоздаю. Скажешь там…
Утром Сашка, как и обещал, пришел на ферму позже всех. Бригада уже закончила работу в коровнике, белила наружные стены. Сашку увидели издалека. Правнук деда Егора был разодет, как именинник. Новая вельветовая куртка с кружевным платочком в кармане, расклешенные брюки и длинные, видимо, с чужой ноги, штиблеты.
Ребята смотрели на Сашку и хохотали. Марфенька даже взвизгнула от восторга и закричала:
— Ой, держите меня, а то я сейчас упаду!
Не смеялся только учитель истории Иван Григорьевич. Он дал Сашке малярную кисть и сказал:
— Бери и работай. Пока не закончишь, не отпустим. Так и знай!
Иван Григорьевич тоже взял кисть, макнул в ведерко с известкой и, не обращая больше внимания на разодетого в пух и прах Сашку, начал белить. Припекало солнце. Ветер доносил издалека пресные запахи спелых нив. За холмом, там, где стоял памятник артиллеристу Саше, стрекотали комбайны, гремели гусеницами тракторы. В колхозе началась жатва.
Марфеньку выбрали бригадиром. Она работала рядом с Ванятой. Лицо и руки ее загорели, а густые брови слиняли на солнце, стали как два желтых колоска. Ванята водил кистью по стене, украдкой поглядывал на Марфеньку. Он и сам не понимал, почему так легко и чисто у него на душе, замирало и снова постукивало быстрым молоточком сердце. Может, ему нравилось высокое синее небо, текущий с полей рокот комбайнов, а может, что-то совсем другое… Видимо, этого не объяснишь. А может, и не надо объяснять. Лучше постоять, послушать шорохи степи и помолчать.
Фотограф Бадаяк, который прислал вчера в колхоз телеграмму, приехал двенадцатичасовым. Высокий, с черным пятнышком усов, он вынул из кармана красную книжечку. Начал что-то быстро и энергично разъяснять учителю.
Марфенька и Ванята наблюдали за гостем с фотоаппаратами на шее и учителем. Иван Григорьевич и Бадаяк что-то безуспешно пытались доказать друг другу. Спор затихал на минутку и разгорался с новой силой. Трудно было решить, кто возьмет верх — спокойный, рассудительный учитель истории или горячий, напористый Бадаяк.
Не повышая голоса, учитель говорил Бадаяку о какой-то роли личности в истории. Бадаяк слушал рассеянно, с нетерпеньем ученика, который ждет не дождется звонка на перемену.
— Почему нельзя? — не дождавшись перемены, воскликнул Бадаяк. — Я буду жаловаться! У меня распоряжение. Вот оно!
Картина для Ваняты и Марфеньки постепенно прояснялась. Учитель не хотел, чтобы Бадаяк снимал правнука деда Егора и вывешивал его фотографию в музее.
— Можете не просить. Я сказал — нет, значит, нет. Если хотите, можете сфотографировать всю бригаду. Я не возражаю. Ребята хорошо работают.
Бадаяк покипятился еще немного и, поняв, что учителя не переубедишь, согласился.
— Вы меня без ножа режете! — сказал он. — Давайте скорее своих ребят! У меня и так в голове шурум-бурум! Я на поезд опаздываю!
Бригаду упрашивать не пришлось. Ребята взяли малярные кисти наизготовку, застыли в живописных, отвечающих моменту позах. Бадаяк прицелился аппаратом, начал щелкать кнопкой, быстро перематывать кадры. Сначала он снял бригаду на узкую пленку, потом — на широкую, потом сделал — уже другим аппаратом — цветной кадр. Бадаяк вошел во вкус, и ему даже нравились чумазые лица ребят, поднятые, как винтовки, малярные кисти и заляпанные известкой сверху донизу рубашки и комбинезоны.
— Замечательные снимки! — сказал он. — Спасибо, товарищ учитель!
Бадаяк закончил съемку, сказал всем «до свиданья» и пожал руку Ивана Григорьевича.
После съемки ребята добелили коровник и отправились по домам. Пыхов Ким увязался за Ванятой. Он украдкой дергал приятеля за рукав, давал понять, что у него есть важная новость и они должны остаться наедине. У Кима всегда были про запас какие-нибудь истории.
Ванята знал эту слабость Кима. Он не стал обижать приятеля, замедлил шаг, подождал, пока прошли мимо все ребята, спросил Кима:
— Что у тебя еще? Выкладывай…
— Я тебе про Сашку хотел рассказать…
— Говори. Чего тянешь резину?
— Он вот он чего… он говорит, парторг Трунова с фермы из-за твоей мамани наладил. Он еще не так брешет. Он говорит, Платон Сергеевич за ней ухажерничает… Понял?
Слова эти, будто кипятком, обожгли Ваняту. Он круто повернулся к Пыхову Киму.
— Чего мелешь?
— Разве это я? Я всегда за тебя! Я тебе сам говорю — давай Сашке морду набьем!
— Чего глупости говоришь!
Ванята дрожал от злости.
Он схватил приятеля за грудки, встряхнул его быстро и порывисто.
— Я тебя за такие слова!
Пыхов Ким попятился.
— Тю на тебя, сумасшедший! Чего ты!
Он отбежал в сторонку. Поняв, что теперь в безопасности, засунул руки в карманы и зашагал прочь.
Ванята растерянно стоял на дороге, смотрел вслед Киму. Скоро приятель скрылся вдали.
Ванята не пошел на речку. Подумал минуту и отправился напрямик по полю к мелькавшим за бугром избам.
Платон Сергеевич приходил несколько раз к ним, это точно. Он долбил с матерью книжку о кормовых рационах, подолгу рассказывал ей о колхозе, о каких-то знакомых и незнакомых Ваняте людях. Матери нравились эти разговоры. Когда Платон Сергеевич уходил — Ванята сразу заметил это — мать становилась грустной и рассеянной.
Он знал, как трудно сложилась у матери судьба, никогда не напоминал ей зря про отца…
Ванята с яростью размахивал на ходу рукой, кусал сухие шершавые губы. После разговора с Кимом ему стало вдруг как-то по-особому жаль и себя, и мать, и отца, которого он никогда не видел…
Размышляя о своей горькой участи, Ванята прошел полсела. И тут с правой стороны улицы, неподалеку от Марфенькиной избы, неожиданно увидел парторга. В гимнастерке, застегнутой на все пуговицы, в синем галифе с вылинявшим малиновым кантом, он шел навстречу Ваняте быстрым солдатским шагом.
Сейчас, когда слились воедино в душе Ваняты все обиды и огорченья, он не хотел встречаться с Платоном Сергеевичем. Он никого не желал видеть сейчас — ни друзей, ни врагов!
Ванята растерянно поглядел вокруг. Он решил было шмыгнуть в чужую калитку, спрятаться за плетнем, но Платон Сергеевич уже заметил Ваняту. Подошел к нему и, улыбаясь, сказал:
— Ну, еж, как дела? Мать дома?
Ванята молча и угрюмо смотрел в землю.
— Эге-гей! — воскликнул парторг. — Это что же такое — снова колючки? А ну, дай попробую…
Ванята отстранил его руку.
— Не надо…
— Чего сердишься? — удивленно спросил парторг. — Я ж шутя… Давай рассказывай — что у тебя? Чего такой надутый?
Злые слова, которые уже сидели на самом кончике языка, неизвестно отчего рассыпались. Голос Ваняты дрогнул, сорвался.
— Я не надутый! — прохрипел он. — Я вам не еж! Я вам все объяснил. Вот!..
Платон Сергеевич опустил бровь. В щелочке глаза блеснул торопливый зрачок.
