А был в то утро Мустафа печален и пел Фатыме-апа горькую песню:
Зачем ты долго думаешь?
Если хочешь полюбить,
Полюби скорее.
Миргасим поднял голову, взглянул на небо. Нет, совсем-совсем оно теперь другое. Ярко-синее, какое бывает перед осенью в самом конце лета.
Лёгкое, как гусиный пух, облако растаяло в густой синеве. Апа вздохнула.
«Тогда надо было вздыхать, не теперь!» — рассердился Миргасим и запел ей назло:
Глаза твои — как звезда Чулпан…
— Чулпан не звезда, — рассердилась и она тоже, — Чулпан, как наша Земля, планета. Вокруг нашего Солнца ходит. Мы из одной семьи.
— Там, на той планете, тоже война? — спросил Миргасим.
— Кто знает? — отозвалась апа. — Вот гляжу ночью на небо и думаю: как там, среди звёзд, на других планетах, неужели убивают?
Заговорили о звёздах, о войне. И Фатыма-апа почувствовала, как оттягивает плечо, как тяжела кожаная почтовая сумка, набитая газетами. Известия в газетах невесёлые. А письма? Ох, есть и сегодня эти страшные конверты. Конверты с адресом, отпечатанным на пишущей машинке. Четыре письма в соседние деревни, одно — по здешнему адресу.
Апа простилась с Чулпаном, лапу его мохнатую в своей руке подержала, за ухом ему почесала и пошла.
«Ох, письмо, письмо, как отдать его?»
Девочки поспешили за Фатымой-апа. Она доверяла им разносить газеты, иногда позволяла разобрать почту.
Миргасиму уже наскучил щенок.
— Вы как хотите, а я домой. Вдруг письмо?
Глядя на него, сорвались Темирша и Фарагат.
— А я останусь, — сказал Фаим. — Кто мне письмо напишет? Нет у меня никого на свете.
— Как это никого? А твой дядя Саран?
— Да, дядя мой шибко грамотный. Каждый день письма пишет: «Кормлю Фаима, прошу выдать аванс на трудодни и пособие на сироту».
— И выдают?
— Вот ещё! Что у нас, хлеба нет?
— Для чего же пишет?
— Говорит: «Просить не запрещается».
Между тем Чулпан поел, попил и заскулил тонким голосом.
— Пищит, как маленькая птичка, — сказал Фаим и положил щенка в домик.
— Пойдём, Фаим. Если мой отец письмо прислал, там для всей деревни и для тебя тоже поклон будет. Идём!
Фаим рванулся было за Миргасимом, но потом сел на землю у собачьего домика:
— Сначала гусей бросили, теперь Чулпана? Нет, я останусь, буду сторожить.
— А мы побежали!
— Эй, — крикнул Фаим вдогонку, — если поклон для меня будет, сюда обратно бегите, мне скажите!
Миргасим и не обернулся. Он так спешил, что о биче своём пастушьем позабыл, наступил на него и не хватился, даже не заметил.
Глава шестнадцатая. Письмо
«Можно ли звёзды небесные в кулак собрать? — говорил, бывало, Миргасимов дедушка. — Так и наши дети — рассыпались повсюду. Зато будут у нас с тобой, мать, весёлые похороны — со всех концов земли кровные наши хоронить приедут».
«Нет, не приехали, когда ты ушёл от нас, — вздыхает бабушка. — Прости меня, старик, я виновата. Метели были, холод. Детей наших, внуков я пожалела. Весть печальную только весной им отправила… Эх, старик, старик, тебя нет, а я живу! Старому человеку умереть — как плоду зрелому с ветки упасть. А вот молодые жизни когда обрываются безо времени, с этим смириться никак нельзя. Ох, война, война!..»
Пригорюнилась бабушка. Большая семья была, где теперь все?
Сражаются бабушкины дети, внуки и на Северном фронте, и на Западном. Какой ещё есть у нас фронт? Да, под Москвой…
Бабушка уже и картошку сварила, и чайник в золу поставила, чтобы не остыл. «Почему Фатыма не идёт? Ну ладно, писем нет, а газеты? Что случилось там, на войне?»
Вдруг, громко хлопнув дверью, влетел в комнату Миргасим:
— Обогнал я девчонок, обогнал!
И тут же ворвались запыхавшиеся девочки — Шакире, Наиля, Асия:
— Фатыму-апа мы обогнали!
А вот и она, письмоносец. Входит, улыбается, но бабушку улыбкой не обманешь.
— Почему, дочка, на тебе лица нет?
— Вам, бабушка, письмо не пришло ещё, вам пока только пишут.
Наиля и Шакире принялись разбирать газеты — спорили, кому нести новости в полевые бригады, кому огородникам, кому на фермы.
Но Асия сегодня и не смотрит на газеты, она глядит на Фатыму-апа. Неужели извещение? Кому же? Не вытерпела, заглянула в сумку и вдруг высыпала письма на стол.
У Миргасима глаза разгорелись. Эх, если бы и его к столу пустили! Может, и сам он подошёл бы, да вот беда — читать не умеет! Но почему Асия так побелела? Зачем ладонью закрыла такой красивый конверт?
— Что такое? — чуть слышно спросила бабушка.
— Письмо. Мне.
— Читай, читай! — воскликнули девочки.
Асия опустила глаза, отвернулась:
— Прочитаю, когда захочу.
— Почему газеты людям не относите? — строго сказала бабушка.
Шакире и Наиля взяли газеты, ушли. Но дверь за ними не успела затвориться, как в комнату вбежал Абдул-Гани:
— Наиля где?
— Газеты носит, — ответила бабушка.
— Фатыма-апа, мама спрашивает, нам почта есть?
— Нет! — отозвалась Асия.
— Миргасим, — вдруг схватился за свою рыжую голову Абдул-Гани, — Миргасим! Мы забыли о гусях…
И мальчики побежали на речку. Асия посмотрела им вслед, опустилась на стул и заплакала.
— Бабушка, — сказала Фатыма-апа, — Насыровым извещение. Погиб. Смертью… смертью храбрых. Асия письмо спрятала.
— Правильно Асия поступила. И ты помолчи. Никому не говори. Я сама скажу.
— Бабушка, — со слезами сказала Фатыма-апа, — бабушка! Больше не могу! Как увижу такой конверт — сердце горит. Стыдно мне тут, в тылу, жить. Живу, как на другой планете. В городе Ленинграде даже дети, старики взялись за оружие, пошли в народное ополчение. Женщины семейные, врачи, медсёстры на фронте. Я тоже хочу на фронт. Пойду запишусь добровольцем. Куда пошлют — согласна, что прикажут — сделаю. Буду солдатам портянки стирать, раны обмывать. Ружьё доверят — могу стрелять. Что прикажут, всё исполню. Но тут, в деревне, не могу, бабушка, больше не могу!
— Ты о детях наших подумала? В школу вместо тебя меня поставим, да? Стыдись! Дезертиром хочешь быть? Сегодня ты здесь нужна, учительница.
Фатыма-апа поднялась, перекинула через плечо сумку и пошла разносить письма. Треугольнички и конверты. В нашу деревню и в соседние.
А дверь? Думаете, наконец-то отдохнула? Нет. Снова отворилась, хоть и не закрывай её вовсе. На этот раз заглянул сюда Зуфер:
— Нам что-нибудь есть?
— Слава аллаху, ничего нет…
— Что с тобой, Асия?
— Голова болит.
— Бабушка, я сбегаю в соседнюю деревню за фельдшером.
— Если надо будет, Абдракип-бабай сам внучку свою в больницу повезёт. Там лучше знают.
— Но фельдшер ближе. Может быть, ей и не надо в больницу…
— Двенадцать детей у меня было, всех выходила. Учить меня хочешь? Иди маме скажи — писем нет.
Из окна было видно, как шагает Зуфер, плечистый, большой. Старший мужчина в доме.
И только теперь Асия дала волю слезам…
— В жизни и смерти мы не властны, ласточка моя, — молвила бабушка. — Давай я тебе косы заплету, растрепались. Помни, милая: ушедшие с нами, пока мы думаем о них. Дядю Насыра разве забудем? Ведро колодезное кто сковал? Цепь к нему кто устроил? Черпнём воды — и вспомним. Глотнём — и опять добрым словом помянем. Да и на детей его кто взглянет, улыбнётся — все в отца: золотоголовые.
После этих слов Асия ещё горше заплакала:
— Абдулу-Гани, Наиле я солгала.
— Доброе дело ты сделала, о такой беде людям поведать надо умеючи. Я сама скажу, сама… Письмо ты спрятала? Хорошо поступила. Можно ли позволить, чтобы Абдул-Гани или Наиля своими руками такое письмо домой принесли? Нет, лучше сама туда пойду, сама скажу. И поможет мне председатель наш дядя Рустям. Он на войне был и смерть видел совсем близко. Ногу ему раздробило, а могло ведь в голову или в сердце попасть. Кто же, если не он, найдёт доброе, верное слово?.. Ну, вот и заплетены твои косички. Гляди, какие стали они длинные! Мама приедет, глазам не поверит, большая выросла дочка. Городским детям воздух наш на пользу. Садись, поешь катыка с каймаком. В Москве такой еды нет, верно? Такой катык вкусный только в нашей деревне делают. Я молодая в Казани жила, но катык тамошний против нашего никуда не годится… Поела? Вот умница! Иди щенка своего проведай. Вот и ему я налью в чашку, угости его.
И только когда девочка с чашкой катыка ушла, бабушка опустилась на сэке, спрятала лицо в ладони, зашептала чуть слышно:
— О Насыр, Насыр, тысячу раз умереть бы мне за тебя!..
Глава семнадцатая. Гусей пасти — дело серьезное
Прибежали мальчики на пастбище — гусей нет! Неужели на огородах? Повернули туда и ещё издали среди бело-голубых, словно скрученных из жести кочанов увидали длинные, изгибающиеся по-змеиному шеи, услыхали гусиное: «Га-га!»
