Почувствовала весну и завуч, тощая, сухая, неопределенных лет женщина, носившая все время одно темно-синее платье, как будто это была ее форма. Она стала часто заходить в старшие классы и приглядываться к девушкам. В этом году первый теплый ветер разметал женщинам волосы, перепутал их и завихрил на головах такими высокими чалмами, что ученицам захватило дух. Сами они таких причесок, конечно, не носили, но завуч высматривала малейшее сходство.
Люся как-то, получив замечание, возмущалась целую перемену.
— Ну что я такого сделала? Ну что, ну что? Может, они сами вьются!
А когда девочки признали, что завуч все-таки права, заявила:
— Если бы у меня на темени было такое же минимально четное число волос, как у нее, вот тогда я и причесывалась бы, как она.
А потом Лютикова пришла с красным, отечным лицом и сидела, опустив голову. Оказалось, что она помазалась мазью от веснушек.
— Ого! Вот вам и комсорг, — сказал кто-то, — сама и есть мещанка.
— Ну почему? — вступилась Вера. — По-вашему, если комсорг…
— Да она влюблена в Аникеева, — усмехнулась Люся.
— Как? Комсорг Лютикова? — Девочки переглянулись. Никто ничего не замечал.
— Где уж вам! За государственными делами.
— Да еще в Аникеева? Не может быть. Она его больше всех прорабатывает, пилит, просто придирается к нему.
— Ну вот! — Люся победоносным взглядом окинула растерянные лица. — От ненависти до любви, как известно, один шаг.
Это открытие переживали целый день. Хотя мальчишек посвящать в него не собирались, Аникеев как-то узнал.
— Что-о-о? — сделав страшное лицо, заревел он и тут же захохотал:
— Потеха!
Ей-ей умру, ей-ей умру,
Ей-ей умру… от смеха!
Эти куплеты Беранже он исполнял на школьном концерте, но такого смеха у него тогда не получалось.
Когда Геля прошла мимо него на перемене, он опять пропел «Ей-ей умру», но только потихоньку, как бы невзначай.
Зойка назвала про себя Аникеева извергом, потому что разве можно насмехаться над человеком, если он… если у него… Еще неизвестно, как Витька сам влюбится. Она все это ему сказала один на один, чтобы не привлекать внимания посторонних. Витька опять воскликнул:
— Здорово живем! Еще я и виноват! Отойдите от меня с вашими чувствами, а то я вас всех съем! — и лязгнул над Зойкиным ухом зубами.
Вскоре на Вериной парте утром увидели пушистую веточку мимозы.
— Ой! — живо воскликнула обычно флегматичная, пухлая Соломина. — От кого это? — она склонилась над этой веточкой и протянула руку, чтобы потрогать ее, но не потрогала, как будто боялась, что та не выдержит прикосновения, а только прошептала опять: — От кого?
Девочки окружили парту и смотрели на эту маленькую ветку, как на невиданное чудо. От кого? — вот что было в глазах у всех.
— Ой, Верка! До чего же скрытная. Сейчас придет а пожмет плечами: не знаю.
Вера пришла и действительно сказала:
— Не знаю.
Мимозу взяла и спокойно положила в парту.
— Она правда не знает, — сообщила в конце дня Зойка подругам. — Честное комсомольское дала.
— Ой, как интересно! — выдохнули девчата. — Ну, кто же это, просто с ума сойдешь!
Перебрали всех мальчишек, но никто не подходил. Значит, не свой, значит, из другого класса. Может быть, даже из десятого.
— Ну, а самой-то ей неужели все равно? Вот Верка-льдышка.
— Не такая уж льдышка, — прищурила глаза Люся. — Она мимозу-то в портфеле унесла!
Так начиналась эта весна, шестнадцатая для девчонок и мальчишек восьмого класса.
Лавров четвертый день не был в школе.
— Что с Димой? Заболел? — спросила Инна Макаровна.
— Наверно, заболел.
— Надо его навестить, — сказала учительница всем, но само собой разумелось, что это прежде всего относилось к Зойке. Вера, как староста, ответила:
— Дмитриева навестит.
Зойка по дороге к Димкиному дому вспомнила, как она первый раз вместе с Верой пришла к нему, когда он болел корью. Димка тогда очень смутился, чудак, натянул одеяло до подбородка и растерянно моргал, наверное, думал, что сказать. А что тут думать, когда для начала всегда есть готовые слова: «Здравствуйте, садитесь!», или: «Наконец-то пришли…», или мало ли что… А он только пробормотал: «Вот корь. Я не болел… в детстве». Зойка засмеялась. Это теперь она засмеялась, а тогда вполне серьезно сказала, что она болела в детстве. Теперь Зойка знает, почему он так смутился. Не из-за кори вовсе. Если бы пришла только Вера или Вера с Люсей, или кто угодно еще… все было бы просто. Он сказал бы обычное: «Хорошо, что пришли».
Зойка опять тихонько засмеялась, в груди у нее разлилось какое-то приятное тепло и легкое, нежное волнение. Сейчас она войдет и спросит, чем он еще не болел в детстве?
Звонок у Лавровых не работал. Наверное, Димка опять его разбирал. Зойка стала стучать сначала потихоньку, потом сильнее. Никто не открывал. Родители, конечно, на работе. Димка, наверно, спит. Сама она, Зойка, например, всегда много спит, когда болеет. Она решила погулять с полчаса и вернуться.
Бульвар, который тянулся на много кварталов, был светло-зеленым от молодых листьев. Неделю назад их совсем не было. Тепло наступило внезапно, и сразу все ожило, распустилось. Это было так неожиданно и приятно после долгой снежной зимы, и особенно после затяжной, какой-то хилой весны. Шильца молодой травы на газонах выглядывали с таким любопытством из-под черной земли, что Зойке хотелось погладить их, как маленького глупого котенка.
Она свернула на боковую аллею, ту самую, по которой шла однажды в тот зимний день, когда болел Димка корью, когда висела фотография на стене, когда оказалось, что только у нее одной нет мамы, и что Димка все это выдумал. А теперь вот все хорошо, все очень хорошо. Зойка увидела на больших часах на перекрестке, что уже много времени, и повернула обратно.
Дверь опять никто не открыл. Это уже странно. Зойка позвонила к соседям, где жила любопытная старушка. Она обычно выглядывала на каждый звонок к Лавровым, как будто это звонили в ее собственную квартиру. А сегодня и ее не было, Зойка это только теперь заметила, и это тоже ей показалось тревожным. Дверь открыла девочка лет шести.
— А что, Лавровых нет никого дома? — спросила Зойка.
— Шурика увезла бабушка, — кивнула девочка. — В Загорск.
— Зачем? Он же учится, — сказала Зойка, чувствуя, что это есть начало чего-то большого, недоброго, что случилось у Лавровых.
— После телеграммы. Когда дядя Федя умер, — сказала девочка.
— Как… дядя Федя? — прошептала Зойка. — Какая телеграмма?
— Из… экспедиции, где умер.
Девочка стояла в открытых дверях и тянула себя за ленту в косичке, когда отвечала, а потом поднимала глаза на Зойку, открывала рот и забывала про ленту.
— Что ты говоришь? — сказала Зойка уже так, что услышала свой голос. — Позови бабушку или кто там у вас…
— Бабушка еще не пришла.
Зойке стало зябко, она запахнула пальто.
— Нет, да не может быть. А Дима?
— Дима уехал хоронить дядю Федю.
— Дима?? А почему же не мама?
— А тетя Надя в больнице. — Девочка дернула опять за ленту и выдернула ее из косы. — После телеграммы.
Зойка почувствовала слабость в ногах и прислонилась к двери.
— …Она должна ребеночка сродить.
— Что-о? Ну знаешь… Где твоя бабушка?
— А бабушка, оказывается, ушла в больницу к тете Наде. Девочке, видно, надоело разговаривать, и она, оставив Зойку у порога, стала играть с малюсеньким щенком, которого вынула из обувной коробки.
Зойка поглядела на запертую дверь Лавровых, на мертвый, немой звонок, оглянулась на девчонку. «Может, она… — зачем-то подумала Зойка, — не совсем нормальная. Наплела тут, дурочка». Ах, как бы это было хорошо, вот приоткрылась бы эта дверь, и Димка в майке и трусах, а может быть, обернутый байковым одеялом, высунул бы голову и сказал:
«И поболеть не дадут». Или что-нибудь еще. Но этого уже не может быть. Девчонка вовсе не дурочка.
На лестнице встретилась бабушка и сразу начала говорить без передышки, без остановки, что она два раза в день ходит к Наде, носит клюквенный морс, потому что «она а рот ничего не берет, а только пьет и пьет». Зойка слушала, онемев, опять про телеграмму и про Димку, который тут же вылетел на самолете, и про Надю, которая «не доходила до своего сроку и от потрясения родила девочку, несчастную сиротиночку, в которой и шести фунтов нету, и что лучше бы ее господь прибрал и руки бы Наде развязал, но нет, разве теперь доктора допустят, выходят в вате, на грелках, а у нее-то, то есть у самой Нади, и молоко пропало… Вот какая беда стряслась нежданно-негаданно, вот чего он наделал, покойный Федор Петрович…»
Зойка шла длинным бульваром и не видела ни свежих листьев, ни молодой травы на газонах. Просто это была длинная-длинная дорога. Весь этот кошмар: Федор Петрович — покойный, девочка-сиротиночка… просто не укладывался в голове. Зойка шла быстрее и быстрее, почти бежала, чтобы рассказать… Кому? Вере? Классной руководительнице или маме? Нет, мама испугается. Бабушке.
