— А, это тот, которого ты отправил на тот свет без пересадки с прямого поезда Берлин — Рим?
— Вот-вот. Его ведь в Риме никто не видел, а в этой суматохе искать интенданта не очень легко. Кстати, его мундир даже не пришлось перешивать. Покойный Франц был моего роста и такой же сутулый. Друзья лишь подчистили кое-что в его документах. И я стал не Нойманн, а Брюкке— майор Франц Брюкке. Ты знаешь, что немцы любят собираться в ресторане «Виноградник кардиналов». Я там тоже иногда бываю. Однажды, зайдя помыть руки, увидал стоящего спиной эсэсовца, который сам себе делал укол. Увидев меня, он ничуть не смутился. Мне достаточно было взглянуть в безумные зрачки господина офицера, чтобы понять его безразличие к моему появлению. Наркоманы все такие. А этот, судя по всему, в безнадежной стадии. Ты сталкивался с морфинистами, Владимир?
— Нет, не приходилось…
— Это страшная вещь. Все начинается или с любопытства, или с медицины.
— То есть как это — с медицины?
— Очень просто. Обезболивающий укол, который дает два часа передыха и необыкновенной легкости в теле. А потом боль возобновляется, и опять укол, и еще… Через короткое время человек уже не может обходиться без заветной ампулы. За нее он готов отдать все. Затем печальный финал. Но не в этом дело. Я не вдавался в подробности приобщения Петера Коха к армии морфинистов. Скорее всего, это было любопытство. Но мне показалось, что эсэсовец может оказаться не бесполезным для нас. Мы познакомились. Узнав, что я интендант, Кох с места в карьер попросил достать «для приятеля» морфий по любой цене. Я понял, что у него критическое положение. Ты же знаешь, что фельдшер нашего «Руссикума» мой большой друг. На другой день майор получил пару ампул. Ты бы видел, как у него задрожали руки! «Что тебе нужно?» — спросил он сразу же перейдя на «ты». «Автомобиль, желательно „мерседес“». — «Зачем?» — «Перепродать, чтобы в следующий раз достать тебе этого зелья еще…» — «Хорошо». На другой день я получил вполне приличный «мерседес», а Петер Кох стал моим закадычным «другом», почти что рабом. Теперь он попросил меня достать хорошего французского коньяку. У них намечается торжество по случаю дня рождения коменданта Рима. Я обещал ящик «Курвуазье» в обмен на несколько картин старых итальянцев, которые они «реквизировали» в одном частном музее, и личное приглашение принять участие в торжестве, понимаешь?
— Это очень опасно.
— Знаю. Но ведь ты едешь на встречу к синьору Паскутти тоже не для того, чтобы сыграть с ним партию в бочи![6]
— Хорошо. Как вынесешь ящик?
— Придется опять по галерее в сопровождении крыс. Мне помогут ребята…
— Так, ну вроде всё. Операция с пленными переносится. Мы получили сведения, что их задержат в районе Номентаны недели на три. Поэтому побег нужно как следует подготовить. Значит, ты будешь в «Одеоне»?
— Да.
— Хорошо. После этого посиди в «Руссикуме», как я тебе сказал. Отдохни и подумай…
Глава VIII
АРДЕАТИНСКИЕ ПЕЩЕРЫ
Перед входом в театр «Одеон» стояла большая толпа. Все спрашивали лишний билет. «На дне» Горького в дни гитлеровской оккупации! Несколько грузовиков с немецкими солдатами, стоявшими в переулках неподалеку от театра, никого особенно не волновали. Немцы вели себя смирно. Исполнитель роли Сатина в пьесе, Ренато Чиаленте, был встревожен: не пришла Людмила Южина — связная римского подполья, она должна была принести листовки… В конце спектакля верные ребята разбросали бы их с галерки…
Ренато волновался еще и потому, что это был не обычный спектакль.
Судьба странных персонажей русской пьесы казалась близкой, понятной в этом попранном гитлеровцами городе, как понятны и человечески просты были слова Сатина. Овации не смолкали.
— …Человек может верить и не верить… Это его дело! Человек — свободен… Он за все платит сам: за веру и неверие, за любовь, за ум — человек за все платит сам, и потому он свободен!..
Актеру не дали продолжать. Весь зал в каком-то едином порыве поднялся с кресел:
— Браво, Чиаленте! Браво, Ренато! Свободу Италии! Да здравствует Италия и свобода!
Чиаленте встал, хотя по мизансцене должен был сидеть за столом напротив Барона. Какие-то судорожные комки подступили к горлу, по спине побежали мурашки. Тело стало невесомым.
— Человек — вот правда! Что такое человек?..
Ренато быстро перешел на другой угол сцены. Там, рядом в ложе сидели представители гестаповской «аристократии».
— Это не ты, — продолжал Чиаленте, выбросив руку в сторону ложи, — не я, — он ткнул себя пальцем в грудь, — не они… Нет! — Он еще раз повернулся к ложе. А потом, перейдя на середину сцены, продолжал, уже не смотря в сторону гестаповцев: — Это ты, я, они, старик, Наполеон, Магомет… в одном. Понимаешь? Это — огромно! В этом — все начала и концы… Все — в человеке, все — для человека! Существует только человек, все же остальное — дело его рук, его мозга! Чело-век! Это — великолепно!
Его опять прервали:
— Браво, Чиаленте! Ты молодец! Долой фрицев!
— Надо уважать человека, — кричал Ренато в черный портал зала. — Не жалеть… не унижать его жалостью… уважать надо! Выпьем за человека, Барон!
Никогда за всю свою актерскую жизнь Ренато не имел такого успеха. Его и других актеров вызывали много-много раз. Он слышал, как бурно скандировала галерка: «Немцы, вон из Рима! Город должен быть свободен». Ложа с немцами молчала. Она быстро опустела после финальной сцены. Разъехались и грузовики с солдатами в серо-зеленых шинелях…
У выхода из театра актеров ждала группа молодежи. К Ренато незаметно подошел Стефан. Тихо спросил:
— Ренато, ты не знаешь, что с Людмилой?
— Нет. Она не пришла. Поэтому и с листовками ничего не получилось…
— Это ничего. Успех был замечательный, и все поняли, что гитлеровцам нечего делать у нас. Ну ладно, прощай. Завтра я свяжусь с нашими, узнаю, почему Людмила запоздала.
Чиаленте шел по тихим римским улицам. Дул свежий ветер. «К хорошей погоде», — подумал актер. Сквозь рваные края быстро бегущих облаков проглядывала луна, заливая голубоватым светом старые дворцы и развалины Вечного города. «Ах Людмила, Людмила, что же ты всех так подвела!» Когда в последнем акте, услышав реплику Барона: «Эй… вы! Иди… идите сюда! Там на пустыре… там… Актер… удавился!» — Чиаленте негромко, но отчетливо произнес последние слова Сатина: «Эх… испортил песню… дур-рак!», он говорил это галерке, своим ребятам, чтобы они поняли, что не он виноват в отсутствии листовок.
Луна зашла за облака. Прямая и широкая улица XXI апреля стала как-то уже и сумрачней. До площади Болонья оставалось недалеко, а там в одном из переулков и дом актера. Сзади раздался шум мотора. Чиаленте обернулся. На огромной скорости с потушенными фарами издалека мчалась легковая автомашина, сворачивая к кромке тротуара. «Кто же это носится как угорелый?»— подумал Ренато. Больше он ничего не успел подумать. Перед глазами вспыхнул огненный круг, и потом все погасло…
— Отлично сработано, Петер! Теперь поедем в вашу контору. На очереди приятная ночная беседа с Людмилой Южиной. Так что у нее нашли при аресте?
— Текст антинемецкой листовки и пистолет.
— Отлично. Как видите, научная криминалистика не подводит. Поглядите в зеркало, Кох. Наш Сатин не встает, чтобы поклониться уважаемой публике?
— Что вы, майор! У него размозжен череп. Угостите сигаретой, майор.
Отто Хенке достал золотой портсигар, щелкнул крышкой и протянул его Петеру Коху.
— Закуривайте, и поедем. Я думаю представить вас к награде в отличие от вашего надутого индюка начальника, которого ждет Восточный фронт…
* * *
Владимир Серебряков не знал об аресте Людмилы и смерти Ренато Чиаленте. Рано утром, надев просторную блузу, в карманах которой уместились граната и два пистолета, он отправился на пустынную окраину виллы Савойа, густо заросшую деревьями. Именно здесь он должен был ожидать Бальдо, который обещал приехать вместе с Паскутти и его шофером. Серебряный спокойно добрался до места. Кругом не было ни души. Свежий ветер разогнал облака, висевшие в последние недели над Римом, и на мокрую листву брызнули щедрые лучи по-весеннему яркого солнца. Владимир присел на пенек от аккуратно спиленной пинии — итальянской сосны, вынул пачку сигарет, закурил.
Через час должен был приехать враг, вернее, двое врагов, потому что шофер Паскутти наверняка полицейский агент. Волновался ли подпольщик? Да, волновался. Нет, ему не было жалко человека по имени Паскутти и его безымянного сообщника, он волновался за исход операции. Для Серебрякова Паскутти был предателем, которого не только трибунал Сопротивления, но и совесть подпольщика приговорила к смерти.
Почему человек становится предателем? Что толкает его на совершение поступка самого низкого и подлого? Деньги? Но разве они могут продлить жизнь! Идеи? Какие у Паскутти могли быть идеи? Для чего он живет, что защищает? Добро? Нет! Счастье? Нет. Справедливость? Нет! Что такое справедливость? Это равенство. Равенство всех и каждого. Человеческая жизнь, в конечном итоге, лишь маленькая искорка в огромном костре мироздания. Она сгорает. Но как? Питаясь теплом других или давая это тепло другим? В этом суть вопроса. Конечно, путь к всеобщей справедливости сложен и извилист. На этой дороге спотыкались и будут спотыкаться многие, ибо нужно преодолеть то, что осталось в человеке от темных сил и инстинктов, нужно преодолеть эгоизм, который и порождает все беды, и самую жуткую из них — предательство…
