— Мы сегодня хотели камнями этого Кернера… — и замолчал, потому что увидел, как вздрогнул дядя Вася, как быстро он налил в стакан оставшуюся водку и проглотил ее всю в один глоток, даже в горле хрустнуло.
— Не будем про него… — сказал он, встал и ушел в коридор.
Вернулся он с чайником. Поставил передо мной чашку, достал откуда-то две конфетины «Ласточка».
— Больше нет, — сказал он, — ты уж извини. Не ждал. Тебе как, покрепче?
— Покрепче, — кивнул я, хотя дома никогда не пил чай «покрепче».
Он хотел было налить и себе, но подумал, взял стакан и сказал:
— Пойду сполосну.
После чая он повел меня в соседнюю комнату. Она была раза в два или три больше, чем та, в которой мы сидели. А может, она показалась такой, потому что в ней было пусто.
Лишь висели картины на стенах да стоял у окна мольберт.
В углу, правда, приткнулась обшарпанная табуретка, но она, конечно, не в счет.
— Моя мастерская, — сказал дядя Вася.
Мне было удивительно слышать, что эта комната так называется. До сих пор я знал, что в мастерской должно пахнуть кожей и резиновым клеем, или там скрежетали напильником по ключу, или же с помощью паяльника соединяли проводки в телевизоре. А тут пустая, тихая комната — и тоже мастерская.
И какое-то чувство — необыкновенное и торжественное — внушало мне, что я ступил в мир тоже необыкновенный, который вдруг доверчиво открылся и принял меня.
Я сразу понял, что в мире этом нужно говорить негромко, а двигаться спокойно, нерезко.
Некоторые из картин я вспомнил: вот та самая улица, что спускается к реке, а вот аллея г густыми вязами. Но все остальные картины я видел в первый раз, хотя, глядя на них, тоже узнавал уголки нашего города. Не на всех узнавал, но на многих. Это было очень интересно. И приятно. Город-то ведь мой!
У одной картины я замер. Она была небольшая, как и все, и ничем особенно не выделялась. Поэтому я не сразу приметил ее. На картине черно-синий вечер и еле проглядывается стена дома. А в стене нечеткий бледно-зеленый квадрат… Окно… То окно, которое я узнаю среди тысячи других. Кусочек морского дна… И силуэт.
Конечно, никто, даже сам дядя Вася, не знает, чей это силуэт.
Только я знаю.
Это было тогда, когда Таня подходила к окну, потому что я попросил ее. И я тогда знал, что она подойдет, что она непременно подойдет. Потому что я попросил…
Я вздрогнул: чего так долго стоять у этой картины, дядя Вася еще что-нибудь подумает. «Что подумает? Ведь он ничего не знает». И все равно я отошел.
Больше я никаких картин не видел. Вернее, я различал на них и дома, и деревья, и людей. Но это так лишь, мелькало как во сне.
Время от времени я бросал короткий взгляд на ту картину — с Таниным окном. Но каждый раз мне казалось, что дядя Вася все видит и все понимает. Я делал шаг в противоположную сторону и уходил дальше от «зеленого окна».
В конце стены мне попалось несколько листов, прикрепленных кнопками. Это были репродукции чьих-то работ. На одну из них, с дорожкой среди желтеющих деревьев, я загляделся. На дорожке одиноко темнела фигура женщины.
Края у листов с репродукциями были обрезаны, и прочитать фамилии художников я не мог.
— Это кто рисовал? — спросил я, показав на листы.
«А вдруг дядя Вася? — появилась радостная мысль. — Ведь не должны же висеть здесь чужие картины!»
— Левитан, — ответил дядя Вася.
И еще он сказал, что репродукции эти так себе, что Левитана отпечатать в типографии нельзя, как и вообще любого художника.
— А зачем же повесили?
— Не знаю. Увидел как-то в книжном магазине, не удержался, вот и купил. Наверное, потребность.
— Какая потребность?
Дядя Вася подошел поближе, посмотрел на листы и сказал:
— Я думаю, у каждого она есть, потребность, — в Левитане, Моцарте, Чехове.
Слова эти запали мне в душу. Возвращаясь домой, я думал: а какая же у меня потребность?
Потребность в Левитане… Я помню, был рисунок в «Родной речи», рисунок нецветной — река, деревья, кажется, березы. Подпись: «Золотая осень», художник Левитан… Нет, как-то не замечал я в себе такой потребности.
Потребность в Моцарте… Я слышал это имя. Известный композитор. Жил когда-то очень давно. Да, в книжке, которую мне давала Таня, кроме «Русалки», я полистал и другую вещь — «Моцарт и Сальери». Точно, на одной странице было нарисовано, как Сальери подсыпает яд в бокал Моцарта. Жаль, конечно, композитора. Тем более известного. Но всякие там симфонии я не слушаю. По-моему, песни гораздо лучше. Это, наверное, у Верки есть потребность в Моцарте, то-то свои гаммы барабанит… А у меня нет.
Потребность в Чехове… Ну как же! Очень хороший писатель… Я еще в школу не ходил, а мама мне читала «Каштанку». А про Ваньку Жукова мы в классе разбирали. Ну и жизнь была у бедняги! Только как он там написал?… Ага! «На деревню дедушке». Привет! Вот чудик-то! Впрочем, он не виноват. Другой на его месте, может, и не такое отчебучил бы… Рассказы, верно, интересные. Только при чем здесь потребность?
Но ведь у всех, сказал дядя Вася, она есть. У всех! А у меня нет. Ну и лопух! Ну и тундра!
Вначале мне показалось, что история с «Мустангом» ворвалась в нашу жизнь, как прилетевший вдруг откуда-то ветер, и все поменяла, все переставила по-своему.
Таня вновь была приветлива со мною, хоть все во дворе и считали, что мы с Диманом «наломали дровишек».
С Виталькой Таня держалась сухо и сдержанно, хотя я, честно говоря, не мог его ни в чем обвинить. Ну не захотел идти с нами, и не надо. Но Тане это почему-то не давало покоя. Она его не ругала, нет. Зато несколько раз спрашивала, что мы ему говорили, перед тем как пойти к гостинице, и что он отвечал, и когда появился он возле «Интуриста», и как там себя вел.
Я говорил ей:
— Да брось ты все это. Что вспоминать одно и то же!
— Нет, расскажи, — настаивала она, — я тебя прошу.
И я опять рассказывал, а она внимательно слушала. Прошло еще несколько дней, и вот встретился я как-то с Таней, и она, едва поздоровавшись, сразу же начала:
— Ты знаешь, Виталька мне все объяснил. Ты не думай, он вовсе не такой.
— Я и не думаю, — сказал я машинально. — Только ты о чем?
— Понимаешь, он не смотреть туда приходил, как вы будете бить камнями эту машину. Ты не думай, — повторила она. — Виталька хотел замести ваши следы, в случае чего. Он так и сказал — замести следы.
— Какие следы?
Таня досадливо поморщилась:
— Ну как же ты не понимаешь! Вот вы бы натворили дел, кругом суматоха — что да кто? А Виталька тут как тут. Он бы сказал: «Я все видел. Это один парень сделал. Он вон туда побежал». Ну и, конечно, придумал бы там всякие приметы и сторону неправильно указал бы. Вот видишь.
Таня просто светилась от радости, а я никак не мог понять, чего тут радоваться. Ну что было, то было, зачем же без конца вспоминать все это?
— Слушай, — сказал я, — сегодня отличный матч. Айда на стадион.
— Нет, — проговорила Таня, — мы с Виталькой сейчас в кино идем.
— А-а-а… — протянул я. — Что смотреть будете?
— Не знаю. Виталька билеты доставал.
— А-а-а… — И мне стало совсем грустно.
— Ты что? — спросила Таня и, помолчав, предложила: — Хочешь, идем с нами. Может, еще есть билеты.
— Да нет уж. Идите. А я на стадион. Пока. Я зашел за Диманом, и с ним мы отправились на стадион.
За матчем я почти не следил. Диман то и дело подскакивал на месте и толкал меня в бок.
— Во дает! — кричал он. — Ух, ты! Казалось бы, уж на что я люблю футбол, но теперь я равнодушно смотрел и на игроков, и на мяч, словно сквозь какой-то смутный сон. Я думал о Тане, и о себе, и о Витальке, конечно, тоже.
Порой я слышал, как по трибунам волной прокатывался рокот и затихал. Только меня он не захватывал, как обычно. Я будто бы окаменел, и эта волна ничего не могла со мной поделать.
Лишь когда на трибунах стало вдруг тихо-тихо и Диман, толкнув меня, прошептал: «Пенальти», — я как бы проснулся.
Футболист сделал короткий разбег… Удар!..
Это был пушечный удар. Вратарь прыгнул, но куда там! Мяч влетел в самую «девятку». И, как от выстрела, страшный грохот разорвал тишину — это в единый миг закричали, засвистели и захлопали тысячи болельщиков.
Теперь уже эта мощная и шумная волна подхватила и меня, и я тоже вскочил и закричал в один голос со всеми.
— Какой счет? — спросил я у Димана, когда рев на трибунах утих.
— Ты что, больной? — изумился Диман. Тут я и сам понял, как нелепо прозвучал мой вопрос: ведь сидел-то я здесь с самого начала игры — и вдруг ляпнуть такое.
— Ну ты даешь! — сказал Диман и потрогал мой лоб.
Матч продолжался, а я через несколько минут после пенальти опять стал чувствовать, как наползает на меня тот смутный сон, и вновь смотрю я на игру, а ничего не вижу.
