— Какой же я был дурак, дочь моя!
Как мы устроены? А довольно-таки нелепо мы устроены. Когда подходит самое важное в нашей жизни, мы чуть ли не стремимся поскорее проскочить мимо него. Чтобы потом жалеть и жить воспоминаниями, чтобы упрекать друг друга и выяснять, кто же виноват.
Так и Стелла. Робкая душа её не в силах была длить это неожиданное счастье. И она бежала прочь в испуге.
— А… а это кто? — и Стелла чуть заметно кивнула в сторону того «Пржевальского» столика.
Что ей было до них? Но сразу главное отступило в тень, а вылезла масса всякой чепухи. Например, надо было так себя вести, чтобы те не поняли, о ком идёт разговор. А для этого пришлось вызывать целую цирковую труппу вранья. Скажем, ожидая ответа, она подняла свой стакан, словно собиралась чокнуться с отцовским пивом. И тут же ткнула вилкой в застывший свиной шашлык — конспирировалась.
Отец, казалось, тоже стремился к этой перемене. Усмехнулся значительно, чуть заметно скосил глаза в сторону того столика. Стало понятно: сейчас он им выдаст!
— В институте вместе учились… Был у нас там один преподаватель, светлый мужик! Так он говаривал… — снова взгляд в сторону вражеского стола: — Человек он, говорит, многообещающий. Но давайте всё-таки подождём, когда эти обещания исполнятся… И точно!
— А может, он завтра возьмёт да протрезвеет.
— Ишь ты, — отец засмеялся, довольный. — Только он не протрезвеет, дочка… Он протрезвеет, конечно. Да и дело вообще не в питье… Чего смотришь?
А она смотрела на него из-за слова «дочка».
— Ладно, потом расскажешь, — и улыбнулся. — Сейчас я тебе расскажу.
Она подумала: надо же — командует, как Машка… Он Машке должен понравиться!
— Ну и вот. Замечала ты или нет, не знаю, но люди делятся на два сорта: которые хотят казаться хуже себя и которые хотят казаться лучше себя. Например, всякие там хиппи, они хотят хуже. А те из твоих ребят, которые и на музыку ходят, и на фигурное, и на английский, те, конечно, хотят казаться лучше, чем они есть… Поняла ситуэйшен?
— Поняла ситуэйшен, — Стелла улыбнулась.
— Но есть ещё прослойка между этими двумя сортами. Они остаются сами собой. Это те, которые ничего не боятся потерять… Что за люди? Либо сильные, либо конченые. А кто он, тебе понятно!
Надо же, как разложил. Неужели правда только два сорта на свете… И ещё прослойка… А я кто? Но спросила:
— А кто ты?
— Хм… А себя я тоже причислил бы к тем, которые не ломаются. Выходит, мы с этим… очень даже похожи. Только с точностью до «наоборот»! Я твёрдо знаю, чего я хочу, а чего не хочу. И так действую. Я, например, говорю: я сюда за погодой приехал. Мне театры не нужны. Как и магазины! Кончится погода — уеду… И тебя с собой прихвачу.
— Куда это ещё?
— В Крым!
— Я же учусь!
— Хе! Подумаешь неделя — десять дней. Напишу тебе справку как родитель!
Это была вроде бы шутка, а вроде бы и правда. Как раз та неверная грань, на которой танцуют канатоходцы.
— А ты… а ты что делал в Якутии?
— И делал и делаю. Я буровик… Тикси — такой слыхала посёлок? По-якутски это значит «Место встреч». А вокруг тундра примерно так с пол-Франции. Называется Булунский район. Есть где разгуляться…
— Там… хорошо? — спросила она не очень ловко.
— Хорошо? Не то слово. Там свобода! — И сейчас же улыбнулся, чтобы, не дай бог, не впасть в серьёзность. — Но только надо помнить: на свободе звери живут в два раза меньше, чем в зоопарке… Ну и люди соответственно…
— Почему?
— А бесплатно ничего не бывает! — Он развёл руками. — Правда, есть и другая статистика: дрессированные люди — то есть звери, я хотел сказать, — живут в два раза меньше, чем недрессированные. Так что свободным-то всё одно лучше. — Он сидел, прищурившись. Пиво и шашлык его окончательно выдохлись и замёрзли. — А вот маме нашей я этого объяснить никак не мог.
«Нашей маме»?.. С высот полуотвлечённого разговора Стелла свалилась на землю. Всё спуталось в душе. Он мечтал улететь в свою Якутию, на свободу, и «наша мама» с ним развелась. Это было плохо. Но если б не это, не появилось бы ни Горы, ни Вани — всей их семьи.
Но раз появились Гора и Ваня, то у неё не было и уже не будет того, что бывает, когда отец и мать — оба настоящие.
Но ведь она не имела права так думать — предавать!
Всё-таки её жадная жалость к себе пересилила:
— А зачем же ты уехал-то?
Он усмехнулся, пожал плечами.
— Сам уехал, а мы остались!
— «Мы»… — Он снова пожал плечами: — А что мне было делать? Не родить тебя?
— Нет, ты что! — невольно вырвалось у Стеллы.
Отец засмеялся:
— Хочется жить-то? Вот и мне хочется. Ну и… кому-то надо там работать…
Отлично прикрывается. Сказала чужим голосом:
— Да не поэтому. Просто сбежал!
Этих слов она так же от себя не ожидала, как и того движения рукой. Кажется, что-то подобное она очень давно слыхала от Нины.
Отец так поднял на неё глаза, что Стелла сразу проглотила остаток своих умных речей.
— Сбежа-ал?! — Он это переспросил с надменным удивлением, будто действительно мог ослышаться. — А ведь ты не мне говоришь, дочь, а другому… человеку…
— Другому? — И тут же догадалась: Горе!
Он всё знает. Что Гора ушёл. Эх, Нина! Как же это можно рассказывать, так предательничать?.. А сама она, глубоколюбимая Стелла Романова, разве не предательничает, когда сидит и чувствует разное там электричество? Надо рвать отсюда!
Она поднялась:
— Нет. Я говорю это именно вам, понятно?
— Ну-ну, полегче.
— Понукать будете других. Бонжур-покеда!
— Сядь, Стелла, — он догнал её у двери.
— Дяденька! Чего вы меня хватаете! — сказала она громко.
Отец сразу бросил её руку. Не оборачиваясь, пошёл к столику. И через несколько секунд Стелла уже затерялась в ярмарочной пёстрой толпе.
От ярмарки, между прочим, совсем недалеко до метро «Спортивная». И там, под землёй, тоже почти всегда толчётся многое множество праздного народа. Именно праздного, потому что не может же у стотысячной толпы одновременно быть отпуск или отгул.
Стелла беспощадно буравила людскую мешанину, как маленький метеор, и взрослые расступались перед её решительностью. Она вся раскалилась — тоже, как метеор. Только метеоры раскалены снаружи — от трения об окружающую среду. А Стелла была раскалена изнутри, от своей собственной досады.
Вместе с другими частицами всеобщей толкотни она оказалась втянутой в двери вагона. Понеслась через налитый чёрным воздухом тоннель. Огни за окнами проносились ярко, как выстрелы.
До её дома от Лужников ходу было минут двадцать пять. И улицы всё приятные, как раз для хождения пешком. Так нет же. Она предпочитала стоять стиснутая, среди множества чужих рук, спин, животов. И почти не замечала этого, жительница громадного города. Только вначале сердито и энергично подвигала плечами, отвоёвывая необходимые для выживания сантиметры. Теперь можно ехать хоть на край света — в Сокольники, в Черкизово и дальше.
Впрочем, это при спокойном настроении. Но как кислота аккумулятор, её душу разъедала злость. От этого разъедания, как всем известно, в аккумуляторе рождается электричество, энергия. И в Стелле тоже рождалась энергия. Шарики в голове крутились, мысли бегали, словно пожарные перед горящим домом, то есть хотя и не очень организованно, однако быстро.
Сияние за сиянием перед ней вставали во всей красе картины её воображаемых разговоров с… этим отцом: как она ловко обрезала его, насмехается, мстит! Противник уже висел на канатах, судья орал: «Стоп! Стоп!», а она всё била его упругой кожаной варежкой…
Наконец додумалась до высшего наказания: «Вообще тебя больше никогда не увижу!»
И вдруг почувствовала, что в этом есть какое-то тайное облегчение и для неё самой. Вот странно. Подумала-подумала — и пришлось признаваться: не давали ей спокойно жить две фразы, пошлые фразочки:
«Бонжур-покеда!» и «Дяденька! Чего вы меня хватаете!».
Есть люди — их сколько хочешь, — которые могут сделать любую пошляндию, если знают, что их здесь никто больше не увидит. Но Стелла была не из таких. И теперь её жёг стыд, а это горькое солнце… До чего ж всё-таки жалко, что слово не воробей!
Ничего. Есть выход. Снова с ним увидеться. «Здравствуйте, — сказать, — я вас нечаянно обозвала. И за это извините. Но всё равно не вы правы, а я!»
И хватит трепаться — никакого магнита. А то, видите ли, любовь с первого взгляда. Да мало ли всяких, которые умеют странно разговаривать и не бояться банды в количестве трёх пьяных инженеров. Она не обязана всех любить, у неё, прошу прощения, нет времени!
Молчащей сдавленной волной её вынесло на станции Кропоткинская. Это, между прочим, одна из самых просторных, самых тихих станций Московского метрополитена. Длиннный-длинный ряд бледно-жёлтых, белых мраморных колонн, а где-то у белого, почти туманного потолка горит невидимо и неярко такой, как бы вечно вечерний свет.
