«Он добрый человек, – сказала она. – Да-да! Он не такой плохой, как вы думаете!»
Мы ей не возражали, но и не поддакивали. Все равно маму уже было не остановить, она выдала целую речугу, подобную Ниагарскому водопаду: и что жизнь у него складывалась нелегко, и что дед всегда предпочитал папе дядю Герберта, а папа, несмотря на свои способности, все еще занимает жалкий пост и жутко из-за этого страдает, и что, если у него такой плохой вкус и ему нравится одежда, которая нам претит, то это не вина его, а беда. Вообще-то он ведь не скупой. Просто мечтает разделаться с долгами, поэтому так экономит.
«Это вы должны понимать!» – воскликнула она.
Мартина сказала: «Вот те на! Ты же сама всегда упрекала его в скупости!»
Тут мама стихла, а дед сказал, что пора идти спать, не то утром мы все на свете проспим.
Я и впрямь адски вымотался. Я встал и хотел было пойти к себе, как вдруг дверь папиной комнаты приоткрылась. От радостного испуга у меня мурашки по спине побежали. Первая моя мысль: «Это, наверное, папа пришел и через окно залез к себе в комнату»
Но оказалось, дверь открыл не он, а Огурцарь. Огурцарь хмуро огляделся и спросил: «Гиде гусьпади Гоглимон?»
«Гусьпади Гоглимон туты нетути», – съязвила Мартина.
Огурцарь сказал: «Мы ощучиваем голодуху! Целая сутка во рте ни кошки!» – и посмотрел на нас с укором.
Мама показала в сторону кухни: «Проросшая картошка под мойкой!»
Куми-ори весь скукожился от потрясения: «Мы сами никокаду! Мы никокаду сами!»
«Тогда ходи голодный!» – посоветовал я. Но ему этого что-то не захотелось. Он прошел в кухню, затем вернулся, волоча рюкзак с картошкой, и, надутый, проковылял мимо нас.
Хотя лег я поздно, проснулся чуть свет. До стука Мартины еще было время. Первым делом я заглянул в папину комнату. По полу рассыпана картошка, а Огурцарь храпит в папиной кровати. Папы не было.
Я бросился к маме. Там уже сидела Мартина. Они мне рассказали, что еще раз звонили в полицию, и полицейские обзвонили даже все больницы. Но папы нигде не было. Значит, в аварию он не попал.
Я спросил маму: «Как по-твоему, он решил уйти от нас?»
По-маминому, так быть не должно: «Наш папа не таков. У него ответственности за семью – хоть отбавляй!»
В школе в этот день я, наверное, был похож на лунатика и иногда даже не знал, в каком мы в данную минуту находимся кабинете. А на третьем уроке осрамился – дальше некуда. Сижу я, значит, и сам с собой разговариваю. Все думаю, как там дома, пришел ли папа, дошел ли он до нормы. Вдруг Фриц, сосед по парте, толкает меня. «Вольфи! – шипит. И еще раз: – Вольфи!»
Я оглядываюсь на него.
Он показывает одними губами: «Тебя к доске!»
Я встаю и иду к доске. О чем меня спросили, ни малейшего представления не имею. Шестак – он сидит на первой парте – шепчет мне: «Сердце, сердце нарисуй!
Ну, я взял тогда мел и нарисовал на доске огромное сердце с изящным мыском внизу. Класс гоготал и визжал, как стадо обезьян. Тут только до меня, как до жирафы, стало доходить, что у нас сейчас анатомия и что я должен нарисовать человеческое сердце с предсердиями, желудочками и клапанами, а не пряник сердечком. Но было уже поздно. Учитель заорал, чтоб я садился и чтоб впредь ломал комедию где-нибудь в другом месте.
Это меня взбодрило. Еще больше взбодрило меня сообщение, что Хаслингера видели в коридоре. Он и в самом деле явился к нам на пятый урок. Вид у него был – краше в гроб кладут, и похудел он минимум на десять кэгэ. А лицо из-за болезни печени стало изжелта-лимонным.
Хаслингер уселся за учительский стол. Обычно он во время урока ходит. «Хм, ну вот я и вернулся», – сказал он.
Вероятно, он рассчитывал увидеть радость на наших лицах. Но никто не обрадовался, потому что с молодым преподавателем куда веселее.
Затем Хаслингер обратился к Шестаку: «Шестак, расскажите-ка, что вы тут без меня прошли».
Титус собрался уже отвечать. Но Славик Берти успел-таки вставить: «Простите, господин профессор. Вы забыли об уравнениях и подписях у Хогельмана!»
Я был готов задушить этого мелкого пакостника! Но Хаслингер смотрел эдак задумчиво, как будто силился вспомнить, о каких, собственно, подписях и уравнениях идет речь.
Я поднялся и сказал: «Простите, господин профессор, я не знал, что вы сегодня придете!»
Хаслингер сказал «ну, ну», затем поднял на меня глаза и произнес: «Мой юный коллега, замещавший меня во время болезни, сегодня подходил ко мне. Он не считает вас полным профаном, наоборот, по его мнению, вы не лишены математических способностей! Так что прошу к доске, Хогельман, расскажите-ка, что вам было задано в последний раз?»
Титус, довольный, плюхнулся на место, а я понуро побрел к доске. Хаслингер гонял меня до звонка. Я сделал всего лишь одну ошибку, совсем пустяковую. Чем дольше я решал, тем желтее и изможденнее делалось Хаслингерово лицо. А когда зазвенел звонок, он сказал: «Просил бы вас пройти со мной в кабинет географии!»
Я прошел за Хаслингером в кабинет географии. Во время перемены Хаслин-гер всегда там уединяется, даже когда у него нет уроков. Как сейчас, например. В учительскую он никогда не заходит.
Хаслингер подошел к большому глобусу и крутанул его. Он сказал: «Пока я болел, вы очень выросли, очень!»
Потом он сказал, что он старый и больной человек. К тому же тридцать семь учеников в классе – это не фунт изюма. Разорваться он не может.
Я подумал: «Дорогой Хаслингер, кому-кому, а мне жаловаться на недостаток внимания не приходилось!» Хаслингер говорил, вращая глобус: «Знаете, Хогельман, прошу меня только очень правильно понять. Я полагаю, мой молодой коллега, вот… сегодня ведь дидактические методы иные, но, если бы вы… я полагаю… то я бы вам, безусловно, тоже, вот…»
Я даже приблизительно не мог представить, что это такое – дидактические методы. Но одно я понял: Хаслингеру грустно. Он думает, это новый преподаватель научил меня решать уравнения. И ему неловко, он ведь на мне уже крест поставил.
Я рассказал Хаслингеру, что вместе с родной сестрой каждый божий день вкалывал до умопомрачения.
«Ах, вот оно что, – пробормотал Хаслингер. Он уже выглядел не таким утомленным. – Ах, вот оно что, с сестрой! До умопомрачения! – И еще добавил: – Видите, юноша! Терпение и труд – все перетрут!» И он весело крутанул глобус.
Я не знал, должен ли еще здесь торчать или могу идти. Только я собрался об этом спросить, как он сам обратился ко мне: «Хотите, я сделаю вас дежурным по географическому кабинету?»
Правду говоря, никаким дежурным быть я не хотел, нет у меня особого желания вытирать пыль с глобусов, свертывать карты. Но никуда не денешься, пришлось промямлить «да, да, с удовольствием» и принять почетную должность.
Хаслингер показал мне, как нужно протирать глобус, как аккуратно скатывать географические карты и в какой последовательности следует убирать в шкаф наглядные пособия, чтобы их не повредить. Одновременно он рассказал, что до сего дня у него был такой замечательный и прилежный дежурный, такой чистюля, но, к сожалению, он «приезжающий», то есть ученик, который в школу и из школы ездит на поезде, потому что живет очень далеко. А по новому расписанию его поезд отходит теперь раньше, и чистюля опоздает на поезд, если будет протирать глобусы.
Потом Хаслингер как-то через плечо посмотрел на меня и спросил: «Вы, Хогельман, надеюсь, не „приезжающий“? А?»
«Я? Нет! Не-е-т!» – сказал я, заикаясь.
«А вы далеко от школы живете?» – спрашивает Хаслингер.
«Нет, – отвечаю, – мы живем около старого городского собора, за углом!»
«Вот оно что, – говорит Хаслингер, – так мы соседи, получается!»
Из кабинета географии я выполз, как во сне. «Хаслингер, оказывается, и знать не знает, где я живу! Он меня, выходит, и не признал вовсе! Значит, невзлюбил он меня просто как учитель ученика! Если бы я не волновался за папу, я был бы, наверное, очень счастливым человеком. Не хочу кривить душой: чуточку счастливым я все-таки себя чувствовал.
Я зашел за портфелем в уже опустевший класс. Все давным-давно ушли. Долго же мы проворковали с Хаслингером!
Стрелой слетел с третьего этажа, отвешивая по пути поклоны гипсовым бюстам классиков, установленным на лестничных площадках.
А внизу, в просторном вестибюле, который примерные ученики называют актовым залом, я остановился и сделал громко «бэ-э-э-э».
В это время мимо проходил наш истопник.
«Это ты от злости так мычишь?» – спросил он меня.
«Да нет, – сказал я, – школа не такая уж муть зеленая, как иногда кажется!»
А он сказал: «Сперва надо хоть разок убрать всю школу и растопить печи, тогда сразу станет ясно, муть она или не муть».
Перед воротами меня дожидалась Мартина. Она сказала, одной ей идти домой страшновато: вдруг папа все еще не вернулся? У меня язык чесался – так хотелось передать ей нашу беседу с Хаслингером, но я не успел, потому что мы неслись как угорелые. Обычно на дорогу домой у нас уходит двенадцать минут. На сей раз мы уложились в семь.
