Мой Пятнашка будет меня любить, а когда у него что-нибудь не выйдет, я скажу ему, что это у него получилось плохо, к тут же его поглажу, а он завиляет хвостиком и станет еще больше стараться.
Я не буду его дразнить, даже в шутку, чтобы он не озлобился. Странно, отчего это многим нравится дразнить собаку, чтобы она лаяла. Бот и я вчера кошку напугал. Вспомнил я об этом и стало стыдно. И зачем это я? У нее, поди, чуть сердце от страха не выскочило. А кошки и на самом деле неискренние, или это только так считается? Тут учительница говорит:
— Читай дальше ты. То есть я.
А я даже не знаю, что читать, потому что и книжку не раскрыл. Стою как дурак. Глаза вытаращил. И жалко мне и Пятнашку, и себя самого.
А Висьневский объявляет:
— Триптих ворон считал.
У меня даже слезы на глаза навернулись. Я опустил голову, чтобы кто-нибудь не увидел.
Учительница не рассердилась, только сказала:
— Книжку даже не раскрыл. Вот поставлю тебя за дверь… Она сказала «поставлю за дверь», а не «выгоню». И не выгнала.
— Встань и стой, — говорит.
Даже не в углу, а на своем месте, за партой.
Видно, учительница догадалась, что со мной что-то стряслось.
Если бы я был учительницей, а ученик сидел бы с закрытой книжкой, то я спросил бы, что с ним, нет ли у него какой-нибудь неприятности.
А что, если бы учительница и вкравду спросила, почему я сегодня такой невнимательный? Что бы я ответил? Не могу же я выдать сторожа!
Но учительница сказала только:
— Встань и стой. А потом еще говорит:
— Может быть, тебе лучше выйти из класса?
Я стою весь красный и ничего не отвечаю. А они сразу крик подняли.
Один кричит:
— Ему лучше выйти!.. А другие:
— Нет, ему тут лучше, госпожа учительница!
Что ни случись, из всего сделают забаву: рады, что урок прервался. И не подумают о том, как человеку неприятно: ведь учительница, того и гляди, опять рассердится.
Наконец-то звонок. Урок кончался. Я бегу к сторожу.
Но тут меня останавливает сторож с нашего этажа, тот самый, злой.
— Куда? Не знаешь разве, что нельзя?
Я струсил, но все о своем думаю:
«У кого бы попросить десять грошей на молоко».
Может, у Бончкевича? У него всегда есть деньги. Нет, он не даст, он меня мало знает. И, когда у него один раз кто-то попросил в долг, он сказал:
— Вот еще, в долг тебе давать, голодранец несчастный!
«У кого же взять денег? У этого? А может, вон у того?» Я смотрю по сторонам. И вдруг вспоминаю, что ведь Франковский должен мне пять грошей. Разыскал его, а он играет с мальчишками и от$7
— Послушай, верни мне пять грошей. — Отстань, — говорит он, — мешаешь!
— Да они мне нужны.
— Потом, сейчас не могу!
— Да мне сейчас нужно!
— Говорю тебе, потом! Нет у меня.
Я вижу, что он начинает злиться, ну и денег у нею нет, значит, ничего тут не поделааешь. У Манека тоже нет.
Делать нечего, иду к Бончкевичу. У его отца магазин, он богатый. Бончкевич скрашивает:
— На что тебе? Я говорю.
— Нужно.
— А когда отдашь?
— Когда а будут.
Что же я могу сказать? Другой пообещает: ".Завтра», а сам и в ус дует. Еще выругает; если напомнят. Скажет: «Отвяжись!»
— Ну что, дашь мне в долг?
— А если у меня нет?
— Есть, только дать не хочешь.
Если бы я сказал, на что мне нужны деньги, он, наверное, дал бы. А может, скаазать? А он говорит:
— Я уже столько пораздавал, и никто не возвращает. Иди к Франеку он уже целыми месяц мне двадцать пять грошей должен.
А Франек никому не отдает. Я поморщился, по делать нечего.
Ищу Франека, а его нет нигде. Как тут найдешь, в такой сутолоке?
А Бончккевич даже добрый, не любит отказывать. Только любопытный, все ему надо знать. Сам уже теперь со мной заговаривает:
— Что дал?
— Да я не знаю, где он.
Бончкевикч подумал немножко и опять спрашивает:
— Скажи, на что тебе?
— Тогда дашь?
— Дам!.
— А естгь у тебя?
— Есть, только я хочу купить картон, рамку сделать.
Я ему все рассказал. Крадемся мы на третий этаж, а тут звонок. Надо идти в классе.
Я очень беспокоюсь. Пятнашка голодный, может, начнет скулить, визжать, а сторож возьмет да и выкинет его.
Я его Пятнашкой назвал. А теперь думаю, что, может, это нехорошо. Похоже на прозвище. Собака, правда, не понимает. Человеку это было бы обидно. Может, назвать Снежком, ведь я его на снегу нашел? Или Бе-лыш, Белышка. Или как-нибудь от слова «зима».
Я уже о нем так думаю, словно знаю, что мне его позволят взять-.
Женщина в лавке и сторож говорили, что у него, наверное, есть хозяин. Может быть, расспросить ребят около тех ворот? Но там даже и ворот-то никаких близко не было. И вдруг кто-нибудь скажет, что щенок его, а это будет неправда: поиграет с ним и опять на мороз выбросит. Да хотя бы и правда, все равно хозяин о нем не заботится, раз вы гнал. А может быть, он сам убежал? Ведь я не знаю, какой у него характер. А молодые щенки озорные. Может быть, нашкодил, испугался нака зания и сбежал.
Ну просто не знаю, что делать! Такой озабоченный сижу, словно у меня маленький ребенок. А Снежок, наверное, думает, что я о нем забыл. Собака и правда похожа на ребенка. Ребенок плачет-собака скулит. И лает, когда сердится или когда чему-нибудь рада. И играет она, как ре-бенок. И смотрит в глаза; и благодарит-лижет и рычит, словно гово-рит, предостерегая: «Перестань».
Но тут я вспомнил, что сейчас урок и надо быть внимательным, — и так я уже стоял за партой.
Эх, Белыш, Белыш! Мал ты и слаб, поэтому тебя ни во что не ставят, с тобой не считаются, тебя не ценят. Ты не собака-водолаз, которая спа-сает утопающих, по сенбернар, который откапывает замерзших пгутеше-ственников из-под снега. Не годишься ты и в упряжку эскимоса, ты даже не умный пудель, как пес моего дяди. Обязательно пойду со своим песиком к дяде, пускай подружится с пуделем. Собаки тоже любят общества. Вот я думаю: «Пойду-ка я с ним к дяде». Но ведь все это только мечты. Потому что, наверное, мне не позволят его оставить. Взрослый скажет ребенку: «Нельзя»! — и тут же забудет. И даже не узнает, какую он причинил ему боль.
Когда я хотел стать ребенком, я думал только об играх и о том, что детям всегда весело-ведь у них нет никаких забот. А теперь у меня больше забот с одним щенком на трех лапах, чем у иного взрослого с це-лой семьей.
Наконец я дождался звонка.
И вот мы даем сторожу десять грошей на молоко. А сн говорит: — На что мне ваши гроши! Поглядите лучше, что он тут наделал. И отпирает темную каморку, где скулит Пятнашка. — Ничего, — говорю я. — Можно эту тряпочку, я вытру?.
И я вытер и даже не побрезговал.
— А Белыш меня узнал, обрадовался. Чуть было в коридор не выскочил. Прыгает вокруг меня. Совсем забыл обо всех опасностях и бедах. А ведь он мог бы теперь лежать мертвый на холодном снегу. — Ну, выметайтесь! — говорит сторож, но тут же поправился: — Идите, у меня времени нет.
Взрослому никто не скажет: «Выметайтесь», а ребенку часто так гово-рят. Взрослый хлопочет — ребенок вертится, взрослый шутит — ребенок паясничает, взрослый подвижен — ребенок сорвиголова, взрослый печа-лен — ребенок куксится, взрослый рассеян — ребенок ворона, растяпа. Взрослый делает что-нибудь медленно, а ребенок копается. Как будто и в шутку все это говорится, но все равно обидно. «Пузырь», «карапуз», «малявка», «разбойник» — так называют нас взрослые, даже когда они не сердятся, когда хотят быть добрыми. Ничего не поделаешь, да мы и привыкли. И все же такое пренебрежение обидно.
Бедный Белыш — а может быть, лучше Снежок? — снова должен си-деть два часа взаперти, во тьме кромешной.
— А может, спрятать его за пазуху, и он будет сидеть на уроке спокойно?
— Дурак, — сказал сторож и запер дверь на ключ. А Манек встречает меня в коридоре и говорит:
— Что у тебя там за секреты?
Я вижу, что он обижен, и все ему рассказал.
— Так ты… так ты ему первому сказал?
— Но ведь я ему должен был сказать, а то он ае дал бы денег на молоко.
— Да уж знаю… знаю…
Жалко мне Манека, потому что и мне ведь было бы неприятно, если бы он другому рассказал что-нибудь раньше, чем мне. И на большой перемене я его спрашиваю:
— Хочешь пойдем посмотрим?
А тут на третьем этаже мальчишки курили, и идет следствие, кто курил, кто ходил на третий этаж — не «ходил», а «лазил». Наш сторож говорит:
— Все время гоню их, а они все как-то прокрадываются.
И смотрит на нас. Я спрятался за Томчака. А то бы сразу узнали, потому что я покраснел. Меня даже в жар бросило. А взрослые думают, что, если ребенок заикается и краснеет, значит, он врет или в чем-нибудь виноват. Но ведь мы часто краснеем просто оттого, что нас подозревают, со стыда или от страха, или потому, что сердце сильно бьется… И еще у некоторых взрослых есть обыкновение заставлять смотреть в глаза. И иной мальчишка, хоть и виноват, но смотрит прямо в глаза и врет как по писаному.
