Всё убрали! Последние, правда, резали уже впотьмах. Месяц молодой подсвечивал. Всё свезли, а выколачивать семечки будут уже под крышей. Я спросила маму:
— А крепко озябли в поле?
— Да не так, чтобы насмерть, — ответила она. — На работе разогреваешься. А вот когда уже в последний раз машина пришла, подсолнухи в неё погрузили, сами сверху уселись, тут как завьюжило! Нас и позамело. Приехали на усадьбу — снежные бабы. А Николай говорит: «Не бабы, а снежные королевы!» Книжек-то начитался наш бригадир!
А мы с Вовкой тогда сказок Андерсена ещё не читали и про «Снежную королеву» не слышали.
Заговорили про бригадира и вспомнили, что он им семечек дал, они у них остались в сенях, в карманах. Я закуталась в шаль и пошла в сени взять семечки. А брюки-то и фуфайки стоят, как стояли, ещё не оттаяли.
Я полную сковороду семечек нажарила на углях. И мы все впятером забрались на печку, лежали и щёлкали семечки, словно был праздник, а не простой будний день.
А потом тётя Граня с Вовкой ушли домой: печку тоже надо топить, скотину проведать…
Мама хотела слезть с печки и сходить к Лыске, но я её не пустила:
— Спи с Доськой, а я сама схожу.
— А не боишься? — спросила мама.
— Ни крохи!
А у самой колени дрожат, и пошевелиться боюсь: вдруг кого сбоку увижу! Надела старую мамину шубейку, повязала платком голову и вышла во двор. Дружок прежде меня выскочил. Уселся на снег и смотрит на небо. А кругом красота! Тучи разошлись, метель кончилась, и снег на свету у месяца блестит и сияет. Ну прямо как в «Ночь перед рождеством» писателя Гоголя. А месяца как раз половина, и лежит он на боку. Тут я вспомнила поговорку, которую наш папа говорил, а привёз эту поговорку ещё дедушка, он во флоте матросом служил: «Месяц лежит — моряк стоит». (Беспокойное, бурное, значит, будет море.) Вот и нас, видно, ждут метели и вьюги. Не придётся на печке с книжкой полёживать, надо будет снег сгребать и у дома, и у школы. Увидала я эту зимнюю красоту, и совсем мне не страшно стало. Правда, писатель Гоголь рассказывал, что в эти ночи летают и ведьмы, и черти. Но когда ж это было! А теперь, говорит мама, в наших местах ничего такого не слышно.
Я открыла в коровник дверь, и Лыска глянула на меня своими добрыми и разумными глазами. Подкинула ей хорошую охапку сена (натаскали мы с Вовкой, хватит до весны), покрепче прикрыла дверь и пошла в избу. Дружок опять проскочил спереди — продрог. Я размяла ему три картошины, налила туда ещё тёплых щей и забелила молоком. Он всё съел, миску вылизал и улёгся спать под лавкой, а я полезла на печку. Мама с Доськой спали в обнимку, а мне ещё надо было прочитать географию и выучить начало стихотворения про деда Мазая и зайцев поэта Некрасова. Очень хорошее стихотворение.
Я шла из школы домой. Прокатывалась на ледяных дорожках и притворялась, что мне весело. А на самом деле мне было очень стыдно. Так стыдно, что не хотелось смотреть в глаза ребятам, а главное, Вовке. А ведь могло ничего не быть, если бы я вчера… Ладно! Расскажу всё по порядку.
Вчера Вовка пошёл за Доськой в садик и почему-то задержался: репетиция там была, они же готовят утренник ко дню Красной Армии.
Я прибрала и подмела в избе и выложила на стол книжки и тетрадки, нужные для занятий. Вспомнила, что задача на завтра по арифметике задана, открыла Вовкину тетрадку, а она уже там! Наверно, ещё вчера решил и переписал. И я подумала так: я эту задачу решать не буду, времени у меня много, что ли? Спишу у Вовки и ладно. Он-то, конечно, спросит, но я скажу, что сама решила. А то он, если узнает правду, как начнёт, как начнёт! И про солдат вспомнит, что они с фашистами воюют, а я боюсь с задачей повоевать. А не будешь знать арифметики, алгебру с геометрией ещё хуже решать будешь… Вот как стал бы рассуждать мой друг Вовка, если бы узнал, что я списала, а не решила задачу.
Кончила переписывать и слышу: Вовка с Доськой на крыльце топают, снег отряхивают. Я раздела Доську, дала ей молока с хлебушком, — она в эту пору всегда хочет есть, — и мы с Вовкой сели заниматься. Он спрашивает:
— Ты задачу не пробовала решать?
— Уже, — отвечаю я. — Мне мама помогла. Давай будем правило учить и упражнение по грамматике переписывать. — И хоть бы чуть при этом покраснела.
Сделали мы уроки, пришли наши мамы, все вместе послушали радио и порадовались, что наши-то всё время вперёд идут. А тут и ночь наступила.
В школе арифметика была на первом уроке. Клавдия Михайловна ходила по классу, смотрела во все тетрадки и тому, кто решил задачу, говорила: «Хорошо». А тому, у кого задача не получилась, говорила: «Ничего, сейчас будем решать вместе». Всех обошла, вернулась к своему столу и вдруг говорит:
— Саша, у тебя задачка решена. Иди к доске и расскажи, как ты её решала.
Ох! Вот ужас-то! Вы бы видели, как я шла к доске. Ноги у меня только в шерстяных носках — валенки-то мы у дверей оставляем, — а кажется, будто они в чугунных сапогах: так и заплетаются. В классе у нас не жарко, а лицо у меня горит. Стала я у доски, взяла в руки мел. Клавдия Михайловна диктует условие задачи, я пишу, а руки у меня дрожат.
— Начинай рассуждать, — говорит учительница.
Где там рассуждать! Я даже рот раскрыть не могу. Я же задачу сама не решала. А когда переписывала, так спешила, что ничего не запомнила.
Вовка широко раскрытыми глазами на меня смотрит. Догадался мой друг Вовка, достанется мне от него теперь.
А Клавдия Михайловна ни о чём не догадывается, она спрашивает меня:
— Саша, ты отчего так волнуешься?
А я губы кусаю и вот-вот разревусь. Никогда такого позора со мной в школе не было.
Я вижу, с каким удивлением смотрят на меня ребята. Качает головой отличница наша Раечка. Растерянно смотрит Аля. А Вовка даже не глядит в мою сторону: глаза опустил, руки положил на парту и сжал кулаки. Клавдия Михайловна налила в кружку воды, протягивает мне и говорит ласково:
— Выпей, Саша, и успокойся, иди садись. Я тебя потом вызову.
И велела идти
