Старшая жена, добродушная и неповоротливая Тама, давно постарела, и в ее полог Амек заглядывал лишь тогда, когда забывал распорядиться после ужина, какую еду приготовить завтра. Тама вкусно готовила, иначе старшина давно выгнал бы ее к родителям.
Когда-то она считалась самой красивой девушкой в селении, к ней приезжало много женихов, но об этом все уже забыли.
Младшая жена Хаткана поражала всех своей худобой я злостью. Однако она была еще красива. Амеку нравилось, что Хаткана не полнеет и мало ест: у него и так ртов хватало. В шатре с утра стоял гомон и крик: то дети Тамы били детей Хатканы, то дети Хатканы колотили детей Тамы.
Все это сильно надоело старшине, и теперь он намерен был взять третьей женой юную Аинку, дочь охотника Татая. Совсем незаметно из голенастого подростка она превратилась в нежную и красивую девушку. Впервые увидев ее смугло-розовое лицо, обрамленное густыми черными волосами, Амек остановился на снежной тропе и долго смотрел ей вслед.
Выбор третьей жены — серьезное дело в жизни. У настоящего мужчины должно быть не меньше трех жен — тогда сразу видно, что он важный человек и может прокормить большую семью.
Сама Аинка ничего еще не знала о замыслах старшины. Сегодня она тоже проснулась с ощущением, что должно произойти что-то радостное, хотя радоваться было нечему, потому что удача давно обходила шатер охотника Татая.
Отец лежал, постанывая от еще незаживших ран, а старая Лайнэ, мать Аинки, свернулась калачиком рядом. В тусклом свете жирника ее густые волосы казались керкером, покрывавшим обнаженное тело, и при взгляде на худые плечи матери и широкую, всю в шрамах грудь отца Аинку охватила горячая нежность: лишь во сне жалуются они легкими стонами, наверное, Сверху Сидящему! Тихонько, чтобы не разбудить родителей, она оделась, выскользнула из шатра и… замерла в восторге.
Как сверкающий бубен над тундрой висел полный месяц. Яркий свет его, отражаясь от сугробов, окутывал шатры призрачным сиянием. Неподалеку чернел родовой столб Серого Орла, и его темные глазницы уставились куда-то вдаль. Аинка поежилась, запахивая на шее старенькую кухлянку. За свою короткую жизнь она уже не раз видела, как исчезает Солнце на всю долгую суровую зиму, полную сомнений, страданий и тяжкого ожидания — появится ли вновь?
Здесь, как и в других селениях, шаман Кыкват собирал щедрые дары для Сверху Сидящего и после Большого камлания отвозил их сам к Запретной горе, Он жил там долго, до тех пор, когда Сверху Сидящий забирал дары и заставлял Онкоя вернуть людям украденное Солнце.
Правда, никто не знал, что плутоватый Кыкват никуда не ездил, а зимовал в землянке на острове и все приношения забирал себе, отдавая в жертву Сверху Сидящему лишь одного белого оленя. «Зачем ему все наши дары? — рассуждал он. — У него и так много всего…» И он объедался на своем острове, пока солнце не возвращалось на небо. Тогда он запрягал собак и приезжал в селение.
Люди теряли разум от радости, почувствовав первые робкие лучи светила на своих лицах, и в это время возвращался торжествующий Кыкват. Они отдавали ему последнее: ведь черные дни миновали и, может быть, на этот раз безвозвратно!
Однако в шатре охотника Татая уже давно наступили черные дни. Еще летом на припае он нос к носу столкнулся со свирепым владыкой ледяных просторов — белым медведем Рырком, который охотился на нерп. Рырк рассвирепел — из-под его носа ушла жирная нерпа!
Раньше Татай никогда не уступал ему дороги, и Рырк с ворчанием отступал. Но теперь у Татая была уже не та сила, что в молодости, и не такой точный глаз. И Рырк каким-то удивительным образом узнал об этом… Охотник метнул копье, которое лишь скользнуло по спине медведя, и выхватил длинный нож. Одним ударом лапы Рырк смял охотника, но Сверху Сидящий не велел ему убивать человека, и, постояв над раненым, медведь с недовольным ворчанием ушел в торосы.
Товарищи принесли Татая в шатер, и шаман долго камлал, а потом охотник лежал до конца лета, залечивая раны и размышляя о том, что если бы не могущественное камлание Кыквата и щедрость старшины Амека, который в последнее время всегда выделял семье Татая хорошую долю из общей добычи, он и его жена давно ушли бы к верхним людям. А теперь наступала долгая черная ночь. Кто поделится добычей со стариками — ведь они никому не. нужны!
Летом Аинка охотилась на евражек, а иногда и на оленей, забредавших на побережье, но зимой не будет никакой добычи. От прошлой охоты у Татая осталось штук десять красивых редких шкурок голубого песца, их можно обменять у торговцев на какие- нибудь продукты.
Говорят, где-то далеко за горами живут белолицые люди. Им очень нравятся голубые песцы и за них могут дать больше продуктов, чем за шкурки белых песцов, хотя Аинке нравились белые, чистые, как снег. Не разбираются, наверное, белолицые в песцовых шкурках. Но все равно продуктов не хватит на всю зиму.
Задумавшись, Аинка не сразу заметила шамана Кыквата, направлявшегося к их шатру на краю селения. Она торопливо юркнула внутрь и разбудила родителей — негоже ей, юной девушке, разговаривать с таким важным человеком: при камлании он может в кого угодно превратиться — в прожорливого баклана, в глупого лахтака и даже в презренную вороватую росомаху, и все для того, чтобы помочь людям выполнить задуманное.
Кыкват подходил не торопясь, весело посматривая вокруг быстрыми хитрыми глазками, раздувая румяные толстые щеки. Он был криклив, часто затевал ссоры не только с близкими соседями, но и с разными проезжающими, однако никогда не доходил до крайностей и каждую ссору заканчивал, тем, что ехал мириться к противнику, наедался до отвала и становился его другом.
Хотя в селениях очень редко пропадало что-то, но во всех таких случаях подозрение падало на Кыквата, потому что в его шатре постоянно обнаруживали пропавшие вещи.
Кыкват объяснял это происками рэккенов, которые постоянно пытаются опозорить его и всячески ему пакостят. Этим объяснением удовлетворялись потерпевшие, тем более, что пропавшее он возвращал.
Но однажды Кыквата поймали в тот момент, когда его голова оказалась в пыпе — кожаном мешке с тюленьим жиром. Случилось это так. Несколько раз приходил он к охотнику Тагикаку, и вскоре тот заметил, что в пыпах, стоявших у входа, свежий жир стал очень быстро убывать. Заподозрив, что к нему повадилась какая-то лисичка и тайком таскает жир, Тагикак велел своему племяннику Мыле спрятаться возле входа и быстро стянуть завязку на горловине пыпа, как только он что-нибудь заметит.
Вечером, как обычно, пришел Кыкват. Долго околачивал снег с торбасов. Вдруг Мыле почувствовал, что кто-то лезет в пып, и мгновенно стянул завязки. Что-то захрипело и стало тяжело биться. Тогда Мыле испуганно закричал. Прибежал Тагикак с горящим жирником, и все увидели, что в пыпе голова не лисички, а… Кыквата. Освободили завязки, и Кыкват с ругательствами вынырнул из пыпа, весь облитый жиром.
— Да что же это такое! — кричал он. — Думал, в полог лезу, а попал прямо в пып! Зачем их тут понаставили?
Он успокоился лишь после того, как съел целое блюдо свежего нерпичьего мяса, запивая его жиром из злополучного пыпа.
Хозяин сильно подозревал, что это Кыкват опустошил у него половину пыпов, а не лисичка. Но молчал, пряча улыбку, которая всякий раз появлялась, когда он вспоминал обмазанное жиром лицо шамана. «Ничего, добуду еще, — думал он, — Ведь если заболею, все равно к Кыквату прйдется обращаться…»
Шаман уверял, что болезни он видит, как песцов. Зайдя в шатер, сразу определял, где прячется болезнь, и подробно описывал, какая она с виду. Иногда болезнь была похожа на евражку, иногда на маленькую мышку, иногда на большого червя. Кыкват обращался с болезнями просто, как с назойливыми собаками: брал за шиворот и выкидывал из шатра, а если их было несколько, разгонял пинками.
Только в особых случаях он снисходил до камлания, если уж очень злая и могущественная болезнь нападала на человека. Такую болезнь пинками не выгонишь, приходится призывать на помощь могущественных покровителей, приносить им щедрые подарки, угощать обильной едой.
При этом не оставался в стороне и сам Кыкват: наедался до отвала, брал себе что хотел, подолгу жил в шатре болеющего и всем говорил, что каждую ночь борется с болезнями и злыми рэккена- ми. А когда уезжал — вдвое толще, чем приезжал, — жители удивлялись:
«Разве толстыми становятся от долгой борьбы?» Но в конце концов шаман вылечивал заболевшего, и тот не жалел, что обратился к нему.
Трудно было усомниться в его могуществе, видя, с какой злостью мечется он по шатру, гоняясь за болезнью, а поймав ее, тащит к выходу, осыпая ударами дрыгалки — короткой дубинки, освященной кровью белого оленя, пока наконец не выбрасывал в снег под облегченные вздохи всех присутствующих.
Многие уверяли, что они тоже видели болезнь собственными глазами, когда шаман тащил ее к выходу, и она, сопротивляясь изо всех сил, забывала, что должна быть невидимой, и являлась во всем своем отвратительном виде и бессилии за мгновение до того, как ее выбрасывали на снег.
