— И девчонки пришли, — со смехом рассказывал Костя. — Навестить больного! Ха-ха! В магазин ходили…
— Пропустил-таки школу, ротозей! — ворчала Александра Николаевна, а сама любовалась его высоким лбом, с которого он отбрасывал русый волнистый чуб, его ясными глазами, забавным, темнее волос, еще ни разу не бритым пушком на верхней губе.
— А что за девочки приходили?
— Муся Чернова, знаешь, сейчас секретарь. И еще там одна…
— Тоже из комитета?
— Нет, не из комитета… Мусина подруга. Что ты допытываешься?
— Ничего я не допытываюсь! — Мать удивил его изменившийся тон.
Она принялась за уборку и обнаружила в кухне кастрюлю с остатками пригоревшей каши. Отдирая от дна ножом черные ошметки, поинтересовалась:
— Кто ел эту кашу?
— Мы с Сережкой.
— А девочки ели?
— Нет.
— Почему же?
— Не захотели. Мы их уговаривали.
— Надо было заставить. Молодым хозяйкам полезно есть кушанье собственного производства. Все-таки срам. В девятом классе — и не суметь сварить кашу. В шестнадцать лет. Или сколько им там?
— Мусе шестнадцать, она на три месяца младше меня. А Юльке, наверно, еще пятнадцать…
— Юльке?
— Да. А что такого?
Мать пристально посмотрела на покрасневшего сына. Он глупо ухмыльнулся.
— Из-за чего ты ерепенишься? Кажется, я про Юльку слышала от твоих мальчишек. Она из того же девятого, что и Чернова.
На другой день часов в пять дня Александра Николаевна сидела и штопала Костины носки. За столом сын склонился над учебником тригонометрии. В окно светило неяркое осеннее солнце.
Торопливый, дробный стук в дверь — и в комнате появилась темнокосая девочка в красном беретике. Большие темные глаза ее смотрели сумрачно, чуть диковато.
— Здравствуйте, — голос у девочки был низкий.
Костя вскочил с покрасневшими щеками, бестолково затоптался у стола.
— Мама, это Юлька…
— Здравствуй, — приветливо сказала Александра Николаевна.
Юлька приблизилась к Косте и принялась вполголоса его упрекать:
— Почему ты не принес мне книгу? Что за безобразие! Так не делают! — Она повернулась к Александре Николаевне: — До свиданья.
Костя вышел вслед за девочкой. Они стояли на лестничной площадке. За неплотно прикрытой дверью гудел недовольный голос Юльки, изредка прерываемый Костиным каким-то незнакомым коротким смехом.
Костя вернулся в комнату и через полчаса исчез, сказав, что ему необходимо сбегать к однокласснику Сереже Кузнецову. А Сережа вскоре пришел сам. Узнав, что Костя пошел к нему, он поморгал недоуменно, потом его лицо приняло неопределенно загадочное выражение.
— Может быть, подождешь? Разминулись.
— Да уж, дождешься его! — ответил он с досадой. — Вот кладу на стол тетрадь по алгебре.
Костя явился домой поздно, прозябший, с посиневшим носом. Наспех проглотил ужин и поспешил сесть за учебники.
— С кем же ты гулял столько времени? — спросила мать.
Никакого ответа. Всегда он охотно делился с ней всем, что его занимало. Иной раз приставал с рассказами о том, что случилось в школе или у товарищей, а она ласково гнала его: «Отвяжись, милый, мне некогда. Потом расскажешь».
— Костя, я тебя спрашиваю… Здесь Сережа приходил.
— Я его видел. Не мешай мне, пожалуйста, заниматься.
Мать промолчала. Никогда прежде не замечала она ка его лице этого выражения замкнутости, скрытной озабоченности.
А недели через две она спросила, стараясь придать своему голосу возможно больше спокойствия и безразличия:
— Ты ей помогаешь?
— Мы занимаемся геометрией.
— По четыре часа?! Каждый день?
— А что? — не поднимая глаз от книги, сын пожал плечами. — И вовсе не каждый день.
«Соврал и не покраснел», — отметила про себя Александра Николаевна. От соседки она знала, что Юлька была здесь и сегодня, и вчера, и позавчера, и третьего дня.
— Разве ей трудна геометрия?
— А какое тебе, собственно, дело? — Теперь в его тоне вызов.
— Это отнимает у тебя слишком много времени.
— Не беспокойся. Сдам экзамены не хуже других.
— Самоуверенность никому еще пользы не приносила… Но ведь дело не только в занятиях. Вообще… Она ведь сидит у тебя без конца…
Лицо у Кости вспыхнуло. Он вскочил. Александра Николаевна и опомниться не успела, как две широкие ладони были сзади подставлены ей под локти, ноги ее оторвались от пола… И вот она уже стоит в передней.
— Так будет всегда, когда ты вздумаешь заговорить о… об этом! — сдержанным баском произнес Костя и перед носом матери осторожно, чтобы не задеть, прикрыл дверь.
Ошеломленная, внезапно очутившись в темноте передней, Александра Николаевна в первый момент подумала: «А сильный какой! Как пушинку меня…» Стало грустно: вспомнился Костин отец, погибший на фронте. Он, бывало, с такой же легкостью поднимал ее одной рукой, приговаривая: «Ну и цыпленка ты у меня, настоящая цыпленка!» Костя об этом не мог знать, а вот туда же — поднимает! Но тут же она возмутилась, рванула дверь:
— Ты совсем, я вижу, очумел! Мать, как щенка!
Он стоял и ждал за дверью. Его глаза смеялись, потом стали чужими.
— Наоборот, очень вежливо. И так будет всякий раз, я сказал… На эту тему не желаю разговаривать!
— Мало ли чего ты не желаешь! Не все приходится делать по желанию.
Александра Николаевна легла за ширмой, кажется, впервые в жизни не сказав сыну: «Не засиживайся, а то не выспишься, утром будет трудно вставать» — и не пожелав ему спокойной ночи.
Через несколько дней она увидела их шагающими под дождем.
«Не простудился бы!» Дома она прежде всего вытащила из кладовки его старые ботинки: «Те, что на нем, до утра не просохнут». Потом стала торопливо готовить ужин.
На кухню вышел сосед — коренастый седоусый монтажник. Попыхивая трубочкой, он заговорил тонким голосом:
— Прошлый раз на улице я видел вашу невестушку. — Александра Николаевна чуть не выронила картофелину, которую чистила. — Бежит она, руками размахивает, хохочет. Прохожие оглядываются. В общем, смерч, а не девица. В наше время каждый цыкнул бы на нее хорошенько: мол, веди себя прилично в общественном месте.
— Одна шла? — Александра Николаевна покраснела: ведь не станет Юлька одна на улице хохотать во все горло.
— Костюшки при ней не было, — безжалостно отрезал Петр Терентьевич. — Бежала с другими девчонками и стреляла во все стороны глазищами, самая изо всех них вертячая. В пятнадцать лет носятся, задрав хвосты, а чего же от них ждать к восемнадцати годам?
— Может, к восемнадцати поумнеют.
— Надежда, конечно, дело хорошее, только не всегда она оправдывается. Потому как в школе и в семье живут без строгости. Личная, так сказать, жизнь подростков пущена на самотек. И вот иная деваха в шестнадцать-семнадцать лет про электроны, протоны и нейроны вам целую лекцию прочитает, во внутреннем и международном положении разбирается, красивых слов наговорит где-нибудь на собрании, что впору академику, а приглянулся ей парнишка — и в душе дремучий лес, полная невоспитанность нравов.
— Но что же вы советуете?
— А вот уж как действовать, не берусь установить. Поскольку я не педагог.
— Мальчишек тоже воспитывать надо.
— Всех воспитывать полагается, — наставительно сказал старик, выколачивая свою трубку над мусорным ведром. — Даже кошку.
Он ушел в комнату, и в кухню вышла его жена, моложавая шестидесятилетняя женщина. Евдокия Акимовна вырастила троих сыновей. Двоих убили на фронте, третий жил с женой в Новосибирске. Костю Евдокия Акимовна знала с пятилетнего возраста, любила его и теперь сочувствовала Костиной матери.
— Денька не пропустит, так и сидит часами, — сетовала Евдокия Акимовна. — Ведь ему заниматься надо. До чего девчонка настырная! Ей во дворе ребята кричат: «Невеста идет!» А она им язык кажет. Как уличный мальчишка.
— Вот напасть, честное слово, — невольно усмехнулась Александра Николаевна. — С матерью бы ее поговорить. Так понятия не имею, что за люди! Вдруг ее изругают, побьют еще, чего доброго. Да и не побьют, так она Косте нажалуется. Что тут будет…
— Мальчик-то у вас хороший, так ведь это такие моменты в жизни, знаете…
— Он очень изменился… Воспитательницу классную ее тоже не знаю… Если действовать неумело, бестактно, можно ребят сделать глубоко несчастными.
Евдокия Акимовна рассмеялась:
— Помните, как Клавдия Семеновна Димку заперла?
— Да уж… — Александра Николаевна покачала головой.
На прошлой неделе к ним в кухню ворвалась жилица из другой квартиры, высокая полная блондинка:
— Посоветуйте, как мне быть? Сейчас заперла Димку. А он на дверь кидается, ревет. «Она, — говорит, — уже ходит там, ждет. Пусти, — говорит, — а то я не знаю, что сделаю!»
